Дайте мне обезьяну

Тут было уютно. Тут не только работали, но и жили.

Он сказал:

— Плечики.

Держал в руках деревянную вешалку. Слово «Лена» вылезло из-под рукава. Елена Глебовна отвела взгляд, впрочем, не оставленный без внимания. Проводник сказал важно:

— Грех молодости.

Напарник тем временем помогал Елене Глебовне снять пальто. Шевелил, отражаясь в зеркале, густыми бровями.

— Извините, у нас не убрано.

— Ну что вы, — смутилась Елена Глебовна, растроганная обходительностью.

Ей предложили сесть на незаправленную полку (у каждого проводника свое купе, в половину обычного).

— Имейте в виду, только до Даугавпилса. Там сходят. Перейдете в другой вагон. Нам нельзя. Нас иногда контролируют.

— Конечно, конечно, — весьма поспешно, даже слишком поспешно, будто этой поспешностью можно было выразить свою благодарность, воскликнула Елена Глебовна.

— Не хотите ль белье?

— Нет, спасибо, посижу до… до Даугавпилса.

— Это скоро.

— Да, да, посижу.

Проводники нашли нужным представиться. Обоих звали Леонидами. «Меня зовут Леня. Я за старшего». И точно, вместо «Лена» прочиталось «Леня» теперь. «И я тоже Леня, — сказал густобровый, — я помощник». «Лена», — неуверенно представилась Елена Глебовна. Ее давно никто не называл Леной. «В школе меня Еленой Глебовной называют». «А вы преподаете физику?» «Нет, почему же? Русский язык и литературу». «Русскую?» — спросил Леонид-за-Старшего. «А какую ж еще?» — удивилась Елена Глебовна. Странность вопроса она объяснила тем, что ехали они пока еще по Прибалтике.

Леонид-помощник копошился в соседнем купе. Там Елена Глебовна успела приметить большой щит с лампочками и приборами, теперь он, наверное, включал и выключал что-нибудь.

— Я сколько-то заплатить должна?

— А ну, — отмахнулся Леонид-за-Старшего. — Мы за деньги не возим. Это те возят. А мы не возим.

— Но сколько-то надо все-таки, сколько-то принято?

— Да уж чего там, — пробурчал недовольно Леонид-за-Старшего, застегивая рубашку на верхнюю пуговицу. — Это те за деньги возят. У них принято. А нам за деньги, скажете тоже. За что, за что, только не за деньги. Нет, не за деньги.

— А за что? — запоздало поинтересовалась Елена Глебовна, когда отгрохотал встречный состав.

— За что? — последовал перевопрос и тут же высоким голосом ответ из-за стенки:

— За доброе слово!

— То-то, — Леонид-за-Старшего пропал в дверном проеме.

Спустя минуту, впрочем, снова явился.

— Это те возят. Сейчас не сезон, все наши едут. А с наших и брать нечего. Ну двадцарик, ну четвертной, ну полтинник, сами понимаете… У них мест свободных полсостава, я знаю. А не берут. Наши граждане не интересны. Как вы такие. Пешком ходите. Вот весна будет, тогда и начнется. Тогда немцы поедут, европейцы, на одном чае зарабатывать будут. Вот рассказывал, ушел, говорит, немец, а сам сорок марок оставил. А это наши с Леней обе зарплаты. В рублях знаете сколько получится… Сколько получится рублей, марка если по курсу? Почему такая вы трезвая, когда мужа похоронили?

— Кто? — вздрогнула Елена Глебовна.

— Вы. Когда мужа похоронили.

— Так, а пьяной зачем быть?

— Но ведь вы же с поминок.

— Нет, — сообразила, о чем речь, Елена Глебовна. — На поминки я не ходила. Не поминала, нет. Только на кладбище.

— Как же так? — изумился Леонид-за-Старшего.

— Да так получилось. Он же мой бывший муж. Мы с ним давно не живем, не жили то есть… Развелись. Ушел он от меня. Вот и все. Взял да и ушел. Сам. Другая семья. Другой город. И ехать туда не обязательно было. Я в школе нужнее… — Елена Глебовна улыбнулась.

— Чужой человек, — заключил Леонид-за-Старшего.

Улыбка Елены Глебовны означала: «Вы все понимаете».

— А вот от Леньки жены уходят. Лень, ты вот помрешь, не придет Алевтина.

— Придет, — отозвался Леонид-помощник.

— Придет, говорит. Помянуть все равно надо.

— А как же не помянуть? — возник из-за спины Леонида-за-Старшего Леонид-помощник. Он держал оприходованную на четыре пятых бутылку «Пшеничной». — Это вам, остаточки, помяните.

В руке Леонида-за-Старшего засиял стакан.

— Чистый.

Забулькало.

— Да вы что, ребята? — испугалась Елена Глебовна. — Я как? Одна буду?..

— Нам нельзя. Мы на работе.

Подумала: «Сплю»…

— Ой! Да вы что, столько много!..

— Пей, Лена, пей, мы за тебя договоримся, не бойся, доедешь.

— Помяните бывшего мужа.

Елена Глебовна выпила залпом, стала поспешно заедать куском копченой колбасы, невесть откуда очутившимся у нее в руке. Изнутри, как водится, потеплело. Оттого, что поезд покачивало чуть-чуть, чуть-чуть, но побольше, запокачивало Елену Глебовну. Уже знала, ждала: голове вот-вот легко сейчас будет, а ногам тяжело, невмочь — ни бежать, ни идти, ни стоять — прикорнуть бы.

Леонид-помощник пропал с глаз долой.

Леонид-за-Старшего кроссворд доотгадывал.

— Пьеса Островского из трех букв.

— «Лес», — ответила Елена Глебовна.

— А ты говорил «Нос»!

— Это ты «Нос» говорил, — откуда-то издалека подал голос Леонид-помощник.

— Что вы, «Нос»… «Нос» — другое…

— Вот не знаете вы: отглагольное существительное в латинском и некоторых других языках.

— В английском, например.

— Как?

— Герундий.

— Ничего себе! — поразился Леонид-за-Старшего.

— С герундием, между прочим, — сказала Елена Глебовна, — ерунда связана. Когда в девятнадцатом веке… ой, ой, запьянела… когда вводили в девятнадцатом веке латыни преподавание, нигилистам это не нравилось, и они ерундой дразнили… от слова «герундий»… Правда, пьяная. Вы меня зачем напоили?

— А нам что, нас-то хоть к пассажирскому и то хлеб, на вокзалах стоим, нам еще хорошо, жить можно, а приятель есть у меня, к товарняку прицепляют, к товарному поезду их почтовый… это вы и представить себе не можете. Вот уж кто горемыки. За Урал они ездили и в Среднюю Азию. Загонят куда-нибудь на запасной путь, ексель-моксель, это ж не как у нас, не пассажирский, и стоят по несколько дней… без воды, без еды, до станции не дойти, магазина нет, степь кругом… лес… ущелье… пустыня… посылки тоже так не оставишь, ходят всякие, знаете как? Ночью урки придут, да кто хочешь, не урки, попробуй потом доказывай, объясняй, самого бы гляди не пырнули б… Вот работка! Забудут про тебя, так и будешь стоять. Это я понимаю.

Елена Глебовна когда глаза закрывала, перед ней возникали кресты и могилы, и лежал Алексей — ее, не ее, чужой, на себя не похожий, на себя, каким его знала, чужой — с вытянутым чужим лицом, как тогда у отца, особенно носом, как лежал он тогда, отец Алексея, в тот же год после свадьбы, незнакомый, не свой, непонятный, такой же, давно.

— Спите, спите, вы не стесняйтесь.

Елена Глебовна глазами хлопает — не спала две ночи.

— Спите, если хотите. Теперь уже скоро. Вам немного осталось. Им бы лишь зацепить. Помнишь, Леня, до самого Гродно тащился? Потащился, я ему говорю: ну сознайся, ты ж тунеядец. До Гродно. Контролер, ексель-моксель. С папкой красной. Вот тут. Где сидите, тут и спал. Дочка школу кончает. Кальций в сыре, он тоже полезен. Лена, я ж ему говорю, ну сознайся, ты ж тунеядец! До Гродно. Не описайся ночью, столько выпил воды. Деньги платят. За что? Ты мне, папа, купи, говорит, обязательно туфли. Что придумал, читать! Ладно, ладно, не надо. Я сам. Нет, пусть скажет за что. Неужели ты думаешь, кого при тебе повезем? Успокойся, мы что, идиоты? Без тебя. Гад какой. А молчит. Вот мы вас, это да, но помочь. Мы-то нет, но бывает. Не скажу, что сложилась. Купил. Для гимназии. Дядя. Дядя Леня. Какой тебе дядя! Будет в марте шестнадцать. Невеста. Это тот дуболом, потерял Алевтину. Леонид! Восемьсот! Нет, четыреста. Сколько? Я ж тебе говорил, повредили трубу. Ты напрасно… Елена…

Елена Глебовна похоронила мужа.

Мужа Алисы. Алисы Романовны. Русскоязычной гражданки Литвы. С крашеными волосами. Елена Глебовна находила вульгарной Алису. Ей не нравилось, как Алиса красила губы: большой ее рот из-за темной помады казался огромным. Но кладбище — это тебе не бордель. Когда Алиса наклонилась поцеловать покойника в лоб, Елена Глебовна вдруг подумала: осторожно, не оставь отпечатка!