Антикритика

В год своего юбилея осовременился в прозе "Новый мир" и открыл нам целую плеяду новых самобытных прозаиков. Для "Нового мира" это был еще и год "малой формы" - не беллетристики в виде самоназывных бесформенных романов-механизмов, под которые маскируются полуповести, но прозы, тяготеющей своей цельностью к русскому рассказу, к тому, что он есть рассказ о человеке.

Прорыв в современную литературу из "Нового мира" новой жизненной прозы, усиленный рассказом Екимова, Солженицына, Петрушевской, явился чуть не единственным масштабным художественным событием прошлого года, не говоря о его важности для самого журнала. Явление рассказа в журнале было явлением как бы идеологическим, хоть и писал в одной из редких теперь беспристрастных к "Новому миру" статей Павел Басинский: "Господа, я ничего не понимаю в вашей политике!", потому что печатать хорошие рассказы в отсутствие хороших романов - это уже политика, за что можно поплатиться. Сюжетец же конца прошлого года, как выразился Басинский, был в том, что в своей последней статье в "Новом мире" Алла Марченко не постаралась подвести теорию под практику, а с неожиданной для себя, да и неженской смелостью, может, и невольно, высказалась против иерархии литературной в ее современном виде. Сказать что "дряхлость романной формы не прикрывают никакие модные тряпки" возможно, конечно, без страха, но могут ли слышать да стерпеть без страха эти слова те, кто только и хочет, что управлять литературой, понятиями в ней и для кого признание "дряхлость" да "тряпки" есть покушение на их любовь вельможную к литературе, хваленый их авторитет. Алла Марченко вспугнула булгариных наших с ермиловыми, и те ей ответили, да еще как!

Авторы молодые в "Новом мире" во многом так и остались дебютантами, творчество опять же схоронили в тайне, их будут лет пять мурыжить по журналам да всякий раз заново открывать - так печатается у нас проза, не со взглядом в будущее, а с оглядкой. Все ценное в них, важное, что обобщалось в критике Аллой Марченко, Владимиром Славецким, Павлом Басинским, Сергеем Федякиным открывало тот большой простор, соизмеримым с которым мог быть их будущий художественный опыт. Дерзнули в "Новом мире" только с Владимиром Березиным. Объемный цикл его рассказов "Кормление старого кота", эссе о Твардовском, опубликованное поздней, подтвердило, что влияние Шкловского этот прозаик может преодолеть через эссеистику, если будет писать не о вымученном, а о том, что ему думается. Открыл писателя, не потонул, а стал крепко в литературе островом рассказ "Риф" Валерия Былинского. Из новомировских начинаний это произведение, этот автор кажется самым крепкостоящим, цельным, потому и выдающимся из журнальной прозы года вообще, что этот рассказ - чистая энергия русского психологического письма, которая просто так, по случайности, в руки не дается, что впечатляло когда-то в том же "Лагофтальме".

Вот уж два года печатался рассказ в "Литературной учебе". Раздел этот, "Опыт современного рассказа", цель имел больше познавательную, и художественно прозаики, только приоткрытые журналом, Махаил Тарковский и Василий Голованов в "Очерке", Сергей Долженко в "Волшебном рассказе", Татьяна Морозова в "Сентиментальной прозе", куда богаче, сильней. Значительней других удалось напечатать Маргариту Шарапову, у которой такой долгожданный талант писать современность - быт, людей, события черновой и заурядной человеческой жизни. Как это ни звучит дурным голосом, но литература наша теперь страдает от несовременности. Жизнь разучились писать потому, что разучились жить и чтобы еще чувствовать, кому-то уже помогает только какой-нибудь наркотик, какое-нибудь возбуждение, ну и глупость. "Сады", "Как крылья бабочки осенней", опубликованные в номере четвертом "Литературной учебы", рассказ "Пугающие космические сны", увидевший свет в "Литературной газете" и рассказ "Сюзанна" - в "Литературной России", вот и все ее богатство; собрание рассказов из жизни цирковых артистов Маргариты Шараповой - богатство, которое пускается по ветру. Дебюты ее обкрадывают, лишается смысла весь ее труд. Собрание развеется, будет невозможно его как явление художественное осознать, да и чудо зеркальце жизни, разбитое на осколки, ничего не скажет и всей правды уж не доложит.

Также всего рассказ Александра Торопцева опубликовался впервые в его жизни, "Березовый сок". Рассказ этот, а больше "Литературная газета" опубликовать и не могла б, стоил огромного труда: у Торопцева три рукописные книги, которые вытруживал он двадцать лет, и все двадцать лет долбали его в темечко, здорового и сильного, но с душой ребенка, что раз пишет таким образом, просто пишет, то графоман, и шарахались при виде этих трех переплетенных вручную томиков. Это история про то, что разучились у нас верить в добро. Если женщина у вас в рассказе спасает ребенка, то редактор этому натурально не верит, и начинает выспрашивать, а откуда это выдумано, а разве ж станет спасать, ведь он ей у вас в рассказе не родной по крови, а чужой. Доказывать - тошно, молчать - тошно. А вот если взрослый мужик, скажем, хочет мальчика изнасиловать, тут отчего-то сомнений нету, этому верят.

Торопцеву не верят, а чтобы заставлять, вышибать слезу из морды, такого он себе тоже позволить не смеет, как вообще не смеет глядеть на людей свысока. Проза ж такая, доброта и чистота безоглядные в прозе, важны как искупление. Однажды я прочитал в библиотечке "Огонька", которую тогда выписывал, книжку неизвестного мне писателя, Юрия Коваля, и проза его выдавила у меня ком из горла, в одночасье влюбила во все как в жизнь, и в этом смысле не мне одному Коваль был учителем. Если говорить правду, то в литературе нашей писал один только человек, который любил жизнь, чья проза излучала такую понятную ко всему живому любовь - и людей молодых, но задавленных уже адом, извлекал из преисподней и книжной, и жизненной светлый добрый ангел, гений Юрия Коваля.

Уходящий год открыл хорошего добротного писателя, к счастью, настоящего романиста, что имело место в "Новом мире", я говорю о "Хороводе" Антона Уткина. Пришлось мне однажды с Уткиным спорить, но вина это моя, слепота, если чего-то в чьей-то прозе не понимаю, но тогда, на Ярославском совещании, куда больше было сказано о романе слов похвальных, не отрицал и я главного, на мой взгляд, его достоинства - целостной формы.

В майской же книжке "Дружбы народов" публиковалась повесть Юрия Петкевича "Возвращение на родину". Проза Петкевича, в высоком смысле этого слова, ученическая. Пеняли ему в другое время, что под Платонова только ленивый не пишет, но Петкевич-то из тех, кто не ленился да писал. То, что значение ученичества понимается у нас так низко и ставится в вину, оглупляет безысходно литературу. Ученичество есть духовная потребность в духовном же, смирение в любви к слову, труд художественный, нравственный, которого не в силах избегнуть п и с а т е л ь или п о э т, но от которого мелкими бесами бегут стихоплет с писать умеющим пошляком, кого Пушкин еще называл "писаками", а "новейшие врали вралей старинных стоят". Дебют - это неизбежное зло, уменьшение и сравнивание творческой личности с поверхностью литературы, которое совершается с той целью, чтобы дать этой личности хоть временный, но выход, и вдохнуть что-то резкое неожиданное в литературную поверхность, давая и ей какой-то выход, живость временную. От труда писательского мы никуда не уйдем, мы вернемся к нему и тогда-то литература окажется в природных своих границах. А дебют, если нет сил на книгу, если нет такого художественного опыта, будет именно дебютом, только дебютом.

1996 ГОД

В начале этого года я возражал Павлу Басинскому в "Вопросах литературы", что участвуем мы не в карнавале литературном, как он выразился, а в борьбе. То, что он написал по поводу романа Королева и на что Агеев из "Знамени" и в той же "Литературке" ответил ему своими статьями - посчитал этой честной, наконец-то, и по ясным художественным вопросам борьбой. Однако, как обнаружилось, я поспешил уверовать в честность да открытость в литературе - и разуверил меня не Басинский, но Агеев, своей статьей-постановлением о новом отечественном альманахе "Реалист".