Антикритика

И тогда-то рождает недоуменье отповедь Андрея Немзера, c его "дебютантами" и "мастерами", которые одни буксуют, другие исписываются. Что-то было н а п и с а н о и теми и другими, став плотью литературы, ее фактом, а требуются, оказывается, какие-то спортивные результаты - "быстрее, выше, сильней"... А чего ради, чтобы убегать самого спортивного Немзера, который, оказывается, молодей и живей самой литературы. И идеальный критик это не тот, которой "выбранит, что погано пишешь", сидя с удобством на возу, а который постарается написанное понять, что Солженицын называл еще "редчайшим даром" - "чувствовать искусство так, как художник, но почему-то не быть художником".

Вот так, мне кажется, смог Андрей Немзер почувствовать очень важную деталь, отмечая авангардность современного обращения к фольклору и пародии. Новаторство - это попытка отрыва от традиции, которого вследствие глубинных духовных связей с ней как раз и не происходит, так что получается то самое ее продолжение, развитие. И нельзя поэтому считать авангардным искусство беспочвенное, как нельзя, с другой стороны, превращать традиции в забрало литературы и объявлять "традиционалистом" всякого писателя, чье творчество духовно связывается с почвой, с традициями. Это опять же старая песня на новый лад. Это попытка опереться на то, что и без того было понятным, даже распространенным, то есть строить новое понимание литературы буквально из кирпичей.

"Древлеписьменные мотивы" в современной прозе, отмеченные Андреем Немзером на примере Астафьева, кажутся мне также принципиальными: во время общего переустройства культурной и языковой среды по чуждым типам и на чужой лад, то есть во время действия современного прозападного просвещения и столкновения с ним русской самобытности, таковой отход в архаику есть способ сохранить самобытность, культурно и художественно замыкаясь в архаичной форме, и ее уже развивая как выражающую национальный тип - тип языка, если говорить о тех же "древлеписьменных мотивах". Подлинная культура дышит не "метафорой cмуты", как выразился литературный критик, а скорей сопротивлением смуте, которая исходит извне - это, повторюсь, современное прозападное переустройство отечественной культурной среды, ее ценностей и понятий.

И потому нужно взглянуть иначе и на ту расхожую теперь идею, что художественно актуальными в нашем времени становятся завлекательные, то есть низкие литературные жанры. Они актуальны с попыткой насадить у нас новый тип литературы - беллетристики, лишенной притяжения русской классики. Но для литературы классического типа, какой являлась и является наша национальная литература, актуальней оживить традиционные жанры - отсюда обращения Алешковского к житию, Варламова - к духовному очерку и т.д. Завлекательности традиционных и нетрадиционных жанров зримо противостоит то, что я бы назвал историчностью. Писать исторично значит теперь писать в высоком роде. Повествовательность прозы становится уже не всегдашней маркой добротного реализма, но новаторским художественным приемом, который как раз изживает реализм. Становясь историчной, проза как бы удаляется от реальности и, что важно понимать, от задачи художественного отображения реальности - от задачи реализма. Таковое удаление возможно посчитать наигранным или, точней, художественной игрой, но никак нельзя забывать в какой напряженной культурной обстановке оно происходит - что оно рождено, по сути, сопротивлением. Так современные русские писатели не разыгрывают восемнадцатый век - они уходят в него как с потопляемых земель на сушу, чтобы обрести под ногами почву и писать той тяжестью слова, которая как божий дар единственно нашей литературе дана. И хоть литература может быть сколько угодно разнообразной, пуская ответвления и покрываясь тысячью листочков, но ее тяжесть нельзя ни утратить, ни каким-нибудь образом разъединить.

Королев, Шишкин, Вик.Ерофеев, Пелевин, Яркевич, Толстая, Сорокин и последующие - вот, пока что, та самая беллетристика, на наш лад усложненная и извращенная. Но был же и Синявский, подспудно призвавший еще в шестидесятых годах к такого рода литературе и сам же начавший осуществлять свой призыв в прозе - его "Любимов" это никакая не сатира, щедринская по духу, а семечко той иронической по своей поэтике литературы, которая пройдя кругами соцарта, андеграуда, вынырнула под маркой постмодернизма, новой волны, а теперь обрастает жирком завлекательности, то есть эротизмом, триллерством, фантастикой, модничеством и прочим, множась уже сотней безымянных графоманов, поденщиков, которые до поры вписывают эротические сцены в западные любовные романы, какой пример приводил Сергей Костырко, а когда поднатореют да поумнеют, то начинают сами писать. А я могу добавить, что теперь сочинять такую литературу вербуют сразу в стенах Литературного института, его полуписателей, полустудентов. И я не думаю, что на почве этих писаний возникают новые традиции или, скажем, кое-кем продолжается Барков.

Барков в русской литературе был первым нарушителем - и за то канонизирован ее историей и покрылся бронзой. Эстетизировать Баркова и продолжать какую-то срамную традицию значит то же самое, что громоздить пирамиду из тех самых трех букв, уж лучше все же сотворить Ивана Денисовича, хоть тот будет фуйкать, а природно натурально так и не пошлет. Если мне припомнят Юза Алешковского,

Венедикта Ерофеева, то я считаю, что они были пророками русского мата, каким в поэзии был Барков, и очеловечили его, как это дико ни звучит, а не наоборот. Те же песни Юза Алешковского растворились в народе, стали безымянными. О народности "Москвы-Петушков" надо также помнить. Безымянность, успокоение стихийного в стихии же народа - вот итог, но ведь не литературный, за которым могло бы что-то следовать. Народ дал, народ взял - жди другого такого времени, чтобы дал и взял. А вот Лимонов, Милославский, Виктор Ерофеев - то, что они выскакивают по очередности из смрада литературщины, то есть мелькают и философствуют, не образует традиции, а выглядит как вездесущая природная грязь, которую они рекламируют как полезную, лечебную для литературы.

И почему это у нас наступила "эпоха литературного разврата" и что за карнавал будто бы начался, где самозванцы занимают в литературе какие захотят места? Новая беллетристика не может ни подменить, ни даже слиться с национальной литературой по той причине, что на сегодняшнее время национальная литература не утратила ни своей цельности, ни своей среды и "место" как бы свято ее присутствием, ее несломленным духом. Поэтому надо говорить о "литературной борьбе". Сам же Басинский Павел участвует именно в борьбе, а не в разврате. То, что он написал по поводу Королева, и на что Агеев из "Знамени" и в "Литературке" ответил ему своими статьями - это честная, наконец-то, и по ясным художественным вопросам борьба.

ОБ ОТНОШЕНИИ К ВОЙНЕ И ВОЕННОЙ ПРОЗЕ

Я как-то прочел интервью некоего Аркадия Ровнера "Литновостям", событие прошлое, но одно мне остро запомнилось. Ровнера спросили, как ему удалось сохраниться в такой хорошей, творческой, что ли, форме, и тот ответил, что не состоял в партии, не служил в советской армии и не якшался с гэбухой вот и сохранился, сберег моральный облик и талант. А твой народ - состоял, служил, да и грешным-то делом, якшался... Твой народ изуродовался, а ты цел и невредим... Но родину-то не выбирают, какая есть, в такой и живешь. Что происходит с ней или происходило в ее истории - то кровно твое, часть и твоей судьбы.

О войне у нас тоже внушали, хоть и признавая, что "воевали", как о победной, праведной. Народ в этой войне изуродовался, настрадался, а его еще напоследок корежили, отнимая у него жизненную правду этой войны, а взамен принуждая умильно врать. У нас бестолковая, жестокая история - все героическое в ней куплено огромной непомерной ценой, горой трупов. Но вот хитрый узел завязался - если мы ее утратим, то есть утратим знание и чувство исторической о себе правды, тогда как народ лишимся будущности, а если мерить по человеку, то человек утратит основы в жизни, сам смысл жить. Памяти, правды о войне не вытравишь из людей ее прошедших, переживших. Восприемство этой правды, этого знания - вот решающий вопрос, если говорить об истории, человеке, их современности.