Антикритика

Но именно русский реализм и оказался в этой большой литературной игре разменной монетой; большой уже по одному тому, что из литературно модного течения на глазах в отстойник превращается доморощенный наш постмодернизм. И если Иванова пинает так резво уже зачинателя его - самого Виктора Ерофеева то потому прежде всего, что вышел тот из моды на Западе; а раз вышел из моды на Западе, то надо ей первой отменить моду на Ерофеева уже и у нас. Иванова играет понятиями, позируя для славистов, для которых вся русская литература - это мертвая терминология да методология. И чтобы еще хоть разок преуспеть, заставляет набравших силу в "Новом мире" и в "Знамени" новых подходящих авторов якобы "преодолевать постмодернизм", но не иначе как в метафизическом противоборстве с "воинствующими", "сугубо серьезными" "новыми реалистами". Сугубую серьезность которых для пущей наглядности сопровождает недвусмысленной аббревиатурой "СС": очень ей хочется, хоть и в такой форме да намекнуть на нечто фашиствующее. Но от "эсесовцев" иронических, в случае чего, до "яростных националистов", доскачет Иванова одним козлиным прыжком. И это есть главная задача ей подобных: подрывать престиж, если кто-то сугубо серьезно мешает своим существованием их иезуитскому благополучию.

Угрозу таят в себе те, кто не позволяет из себя лепить что угодно; кто и пишет и относится к тому, что пишет, всерьез - кого не сделаешь сырьем, а написанное не лишишь только своего смысла. В смысл современной прозы и не можется цивилизованной Ивановой да ей подобным вдуматься. И дело вовсе не в реализме, а в этом самом смысле, ведь и серьезность справедливо мерещится Ивановой не в термине же "реализм", но в содержании той прозы, что зовется у нас только для удобства критиков "реалистической"; жизненность же ее не в реализме, не в праводоподобии изобржаемого, а в исканиях правды и в подлинности человеческих переживаний.

В случае с патриотическим Казначеевым дело тоже было не в форме, а в содержании: устраиваем скандал якобы из-за булки, но выковырять же хочется из нее изюм. Иванова делает "реализм" фетишем и всерьез рассуждает о "новых реалистах", чтоб ни слова не проронить о том, что у современной прозы уже есть неподвластное никаким экспертам стихийное национальное содержание. Казначеев тоже делает реализм чем-то предметным и заставляет "воровать реализм" как некий животворный сосуд, чтоб уже заявить пусть и символическое, но все же право на национальное содержание. А мы должны верить, что бедный Казначеев обворован, тогда как в родимом его Союзе Писателей России только и кичатся своими великими реалистами при том, что уже хватает там и очередей "молодых" да "новых". И должны уверовать мы, что кто бы то ни был творит только по наитию духа "трансметареализм", который Иванова, между тем, таинственным образом уже старается сбыть на очередном конгрессе славистов.

Вопрос же в том, что литература национальная в России будет жить и писатель русский будет жив, а не падет от пресловутого развала империи как скот. Ведь и у казначеевых не "идею" своровали, а дали раз и навсегда понять: в то время как они только и могут, что паразитировать на своей русскости да на реализме, уже нарождается литература национальная, лишая их надкусанной любимой русской кровиночки. Что уж говорить о тех, кто кровь русской литературы - всегда выстраданный ее смысл - пускал наружу. В начале девяностых это кровопускание Иванова и ей подобные делали, рядившись под докторов, заявляя, что литература иначе якобы не выживет, если не поступиться смыслом. Якобы это приблизит ее к читателю и она, сделавшись "читабельней", сделается и здоровей. Но думали они о своем выживании, а не о выживании литературы. Надо было выжить тем, в чьих услугах уж тем более отпала нужда. Не стало советской идейности, за которой надзирали Иванова и ей подобные, без чего никто не становился к р и т и к о м в свою пору. Тогда ж над чем надзирать, какую функцию новую нести? Cтали надзирать - навыки ведь не вытравишь - за русскостью, за демократичностью. При том отыскались и те надзирающие, кто трудоустроился выслеживать масонов да жидовствующих. Критика этого времени кончается и морально и фактически, когда истрепаны до дыр оказались фетиши и прохудились красные флажки загонов, так что в единственном и права Иванова - сквозь флажки пройдет уж и всякий алчущий. Но у нас нет реалистов и постмодернистов во многом потому, что больше нет нужды бороться за реализм как за символ русского. Символ осуществился и требуется спорить с содержанием или травить самих пишущих, вспоминая швондеровскую методу, если уж невтерпеж.

Осмыслено в романах, в повестях, в рассказах - русское во всей своей сложности, современная действительность, историческое и народное. С другой стороны, также уже не средствами критики, а средствами более или менее художественными, другие вам будут доказывать, что русское - это ошибка природы, а сам русский человек - или шут, или скот, или труп. Ивановой бы предложил ответить на простой вопрос: отчего ж нельзя быть в России постмодернистом и даже трансметареалистом, то есть тем, кому она и ей подобные уготовляют литературное будущее, без обязательной пародии на русское? без дежурных фразочек о "бессмысленности" русской истории? без хаоса, абсурда, иронии, цинизма - и прочего инвентаря. Почему всякий художественный эксперимент у нас начинается с того, как это было недавно в Манеже, что выставляют для поругания иконы, словом, нечто святое и хранимое для души русского человека? Или хотят приучить, что вольно осквернять святое? ну а потом будет, конечно, матерьялец, чтоб сочинять о "метафизической пустоте", будто б нет уж в помине ни русской истории, ни веры, ни самой России.

ВСАДНИКИ СВОЕГО АПОКАЛИПСИСА

Русский писатель немыслим без своей одинокой правды и своего сокровенного обособленного мира. Эти миры стараются разрушить - но не разрушат. Чем сильнее давление на русского писателя, тем крепче и выкуют стержень его личности, так что сами ж обломают зубки.

Бедствия и ничтожество литературы надо искать там, где на писателей глядят только как на стадо литературное, без роду и племени, и взвешивают их скопом чуть не на вес, будто б сырое мясо. Похожие на конвейерные ленты списки да опись поголовная пишущих, что публикуется тотально нынче под видом литературной критики; тотальная обезличивающая приписка к направлениям; формирование келейное новой премиальной номенклатуры авторов и тотальное ежегодное запрягание всех пишущих, чаще всего даже помимо авторской воли, в лошадно-собачьи-тарканьи бега за призами, и прочее подобное высокомерное отношение к самобытности Писателя и снисходительный взгляд на личность Писателя как на безликую литературную скотинку, какой бы любовью вообще к русской словесности и заботой о ней он не маскировался, - вот приемы господствующей теперь в литературе т о т а л ь н о й критики. Это ж по законам этой критики за то, что какую-нибудь Наталью Иванову приемлют в цивилизованных мирах, и за то, что Иванова приемлет по-рабски цивилизованные миры - не она расплачивается своим благополучием, а должны отторгнуты быть обязательно Распутин да Белов. И кого следующего там заготовили отторгнуть от литературы? кого обложат гробовым молчанием? Даже те немногие, кто будто бы держится в критике своего особого мнения, все ж не удерживаются от судейского высокомерия: вот Павел Басинский умненько Астафьева пристыдит Солженицыным, позволяя себе думать, что писатель этот русский грешен как-то иначе - как не грешит и сам литературный критик; а Бондаренко пристыдит Астафьева и Солженицына сразу уж всем Союзом писателей России, но не удержась-таки и от удовольствия объявить Солженицына "русским националистом"; и прочее, и прочее!

Да в том ли теперь дело? Неужели не понимают?! Русский писатель до сих пор твердит, взывая только к состраданию, что не человек преступен, а преступна жизнь. Да, посылает он проклятие этой вот жизни, но проклятия человеку - не посылает. В этой жизни, в том как она устроена за счет угнетения слабых да несчастных, ничего хорошего совесть не позволяет русскому писателю углядеть - не способен он врать умильно. А вот в человеке он видит хорошее; опускается с человеком на самое дно проклятой этой жизни и видит все равно в человеке шевеленье души, волю к лучшему, не утраченное достоинство.