Нексус

С минуту он жевал молча.

– До тебя почти так же трудно достучаться, как и до меня, – продолжал он. – Да ты и сам это знаешь. Хотелось бы понять, что заставляет людей зачехляться, особенно таких, как ты. Не беспокойся, я не собираюсь тебя зондировать: знаю, что не получу правдивых ответов. Ты боксируешь с тенью. А я – я адвокат. Разбираться с чужими делами – моя работа. Но ты… ума не приложу, чем ты занимаешься, когда не витаешь в облаках.

Тут он захлопнулся, как моллюск, и, довольный собой, на какое-то время углубился в процесс заглатывания и пережевывания. Вскоре он вновь подал голос:

– Хорошо, что я взял тебя сегодня с собой. В контору я уже не вернусь. Хочу наведаться к той профурсетке, о которой я тебе говорил. Постой, а почему бы нам не поехать вместе? Она не дикарка. А хорошенькая – глаз не оторвать, да и за словом в карман не полезет. Интересно было бы посмотреть, как ты на нее прореагируешь. – Он с минуту помолчал, пытаясь понять, готов ли я принять его предложение, а затем добавил: – У нее квартира на Лонг-Айленде. Далековато, конечно, но оно того стоит. Захватим вина и «Стрегу» для нее – она любит ликеры. Ну, что скажешь?

Я согласился. Мы пошли в гараж, где он держал свое авто. Какое-то время ушло на то, чтобы его «разморозить». И только мы отъехали, как все пошло ломаться: то одно полетит, то другое. С остановками у заправок и станций техобслуживания нам понадобилось почти три часа, только чтобы выехать за пределы города. К этому времени мы чертовски окоченели от холода. Нам предстояло проделать еще шестьдесят миль, а было уже так темно, что ни зги не видно.

Выехав на автостраду, мы несколько раз останавливались, чтобы согреться. Похоже, в этих краях Стаймер был личность известная, и куда бы мы ни заруливали, с ним везде обходились как с важной персоной. По дороге он рассказывал мне, кому и чем помог в свое время.

– Я никогда не берусь за дело, если не уверен, что могу его выиграть, – объяснял он.

Я пытался выудить из него какие-нибудь подробности о его пассии, но его мысли текли совсем в другом направлении. Что любопытно, в тот момент его больше всего занимала проблема бессмертия. Какой смысл в загробной жизни, – рассуждал он, – если со смертью исчезает личность? Одной жизни человеку далеко не достаточно, чтобы разрешить все свои проблемы, – таково было его глубокое убеждение.

– Мне уже под пятьдесят, – сокрушался он, – а я и не начинал еще жить своей жизнью. Надо прожить сто пятьдесят, двести лет, чтобы чего-то достичь. Настоящие проблемы начинаются только после того, как ты завяжешь с сексом и разберешься с материальными трудностями. В двадцать пять мне казалось, что я знаю все ответы на все вопросы. Теперь вижу, что вообще ничего не знаю. Вот едем мы сейчас к какой-то юной нимфоманке. А смысл? – Он закурил сигарету и, сделав пару затяжек, выбросил в окно. И тут же извлек из нагрудного кармана толстую сигару.

– Так ты хочешь побольше о ней узнать? Ладно, начнем с того, что, если бы у меня хватило духу, я бы сгреб ее в охапку и рванул в Мексику. Что там делать, я не знаю. Вероятно, начинать все заново. Вот только есть одно препятствие – кишка у меня тонка. Я морально труслив, и это горькая правда. К тому же я знаю, что она водит меня за нос. Когда мы с ней расстаемся, мне всегда интересно, в чью постель она прыгнет, как только спровадит меня с глаз долой. Это вовсе не означает, что я ревнив, – просто я терпеть не могу, когда меня выставляют дураком, вот и все. Я и впрямь олух. Во всем, что выходит за рамки юриспруденции, я полный кретин.

Эту тему он развивал довольно долго. Ему явно доставляло удовольствие говорить о себе гадости. Я сидел, откинувшись на спинку сиденья, и внимал.

Теперь он лег на новый галс:

– Знаешь, почему я так и не стал писателем?

– Да нет пока, – ответил я в изумлении: оказывается, и он туда же!

– Потому что моментально понял, что мне нечего сказать. Я ведь практически не жил – вот в чем суть! Ничем не рисковал, ничего не выигрывал. Как там в этой восточной пословице? «Птиц бояться – зерна не сеять». И этим все сказано. То ли дело эти сумасшедшие русские, которых ты давал мне читать: все они знали жизнь, даже если никогда не покидали родового гнезда. Должно быть, климат у них особый. А когда такого климата нет, его создают. При наличии гения, разумеется. Я, например, вообще ничего не создал. Я играю свою игру, и играю по всем правилам. А в итоге – смерть, чтоб ты знал. Да я уже и так мертв. Но вот поди ж ты! – когда я совсем труп, мне и ебется лучше. Нет, ты подумай! Когда я спал с ней в последний раз – это я тебе просто в качестве иллюстрации, – я даже раздеться не удосужился. Как был в пальто, в башмаках – во всем, так и полез. Это выглядело совершенно естественно, учитывая мое тогдашнее душевное состояние. Ее, кстати, это тоже ничуть не шокировало. Словом, завалился я к ней в постель при всем параде и говорю: «А почему бы нам не залечь здесь и не уебаться до смерти?» Странная идея, да? Особенно для преуспевающего адвоката, у которого семья и вообще все как полагается. И тем не менее. Едва эти слова сорвались у меня с языка, как я сказал себе: «Дурень! Да ты ведь и так уже совсем труп. К чему притворяться?» Как вам это понравится? И тотчас же приступил к делу – к ебле то бишь.

Тут я решил его поддеть. А каким он видит себя в загробной жизни, спрашиваю, не приходило ли ему в голову, что там у него тоже будет хуй и он сможет пускать его в дело?

– Ха! – воскликнул он. – Да я только об этом и думаю, мне эта мысль давно покоя не дает. Вечная жизнь с подвешенным к мозгам раздвижным хуем – нет, такая перспектива меня не радует. Но утверждать, что мне хотелось бы вести там жизнь ангела, я бы тоже не стал. Я хочу быть самим собой – Джоном Стаймером, со всеми его треклятыми заморочками – моими заморочками. Мне нужно время, чтобы кое-что обмозговать, – может, тысяча лет, может, больше. Что – скажешь, совсем мужик сдурел? Но так уж я устроен. Тот же маркиз де Сад – вот уж у кого была уйма времени на размышления. Он много чего обмозговал, во многом докопался до сути, и я готов это признать, хотя и не могу согласиться с его умозаключениями. И тем не менее, скажу я тебе, не так уж страшно всю жизнь провести в тюрьме – если у тебя живой ум. Страшно стать своим собственным узником. А большинство из нас именно таковы – узники, добровольно заковавшие себя в кандалы своего «я». В каждом поколении лишь единицам удалось убежать от самих себя. Стоит взглянуть на жизнь трезво, и сразу видишь, что это сплошной фарс. Грандиозный фарс. Подумать только: человек всю свою жизнь тратит на то, чтобы обвинять или оправдывать других! Судебная система больна насквозь. Никому не легче оттого, что у нас есть законы. Нет, это какая-то игра в бирюльки, облагороженная помпезным именем. Завтра я и сам могу оказаться в судейском кресле. В судейском, заметь, – а это тебе не фунт изюма. Стану я меньше думать о себе, если буду называться судьей? Смогу что-то изменить? Как бы не так! Я буду играть по новой – в судейские игры. Я же говорю: нас оболванивают с самых пеленок. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что у каждого из нас своя роль и, теоретически, все, что мы можем, это играть ее в меру своих способностей. Мне моя роль не нравится. Меня вообще не привлекает перспектива кого-то играть. Даже если меняться ролями. Понимаешь? Мне кажется, нам давно пора сменить курс, обновить систему. Суды надо упразднить, законы надо упразднить, полицию надо упразднить, тюрьмы надо упразднить. Больна вся система в целом. Потому я и ебусь напропалую. И ты будешь, если посмотришь на все моими глазами. – Он вдруг умолк, продолжая шипеть и фыркать, как шутиха.

После непродолжительного молчания он сообщил, что скоро мы будем на месте.

– И помни: чувствуй себя как дома. Делай что хочешь, говори что хочешь – никто не будет чинить тебе препятствий. А надумаешь взять ее на передок – дерзай. Я не в претензии. Только смотри не увлекайся!

Когда мы вырулили на подъездную аллею, дом был погружен во мрак. На обеденном столе лежала записка. От Беллы, этой его ненасытной «ебарихи». Ей надоело нас ждать, она думает, что мы уже не приедем, и так далее.