Нексус

– Ладно, бывай! – сказал он на прощание, захлопывая дверь.

– Бывай! – ответил я.

Вот так.

Даже размажь он меня по стенке, я бы и то не чувствовал себя таким раздавленным. Я готов был умереть на месте – теперь же и немедленно. Те крохи брони, что у меня еще сохранились, расплавились окончательно. От меня осталось только жирное пятно. Грязная отметина на лике земли.

Снова оказавшись в темноте, я машинально зажег свечу и сомнамбулически уставился на листок с набросками пьесы. В ней должно быть три акта и только три действующих лица. Надо ли перечислять их поименно, этих бродячих актеров!

Я бегло просмотрел план, где была расписана каждая сцена – с разметкой кульминаций, заднего плана и уж не знаю чего еще. Все это я давно знал наизусть. Но на сей раз я читал это с таким ощущением, словно пьеса уже написана. Я видел, что можно сделать с материалом. (Я даже слышал аплодисменты после каждого акта.) Теперь все стало ясно. Ясно, как туз пик. Чего я, однако, не видел, так это как я ее пишу. Да я и не смог бы написать ее пером. Ее надо было писать кровью.

Когда дела у меня были совсем швах – вот как сейчас, – я начинал изъясняться односложно, а то и вовсе молчал. Я даже почти не двигался. Мог невероятно долго оставаться на одном месте, в одной позе – хоть сидя, хоть стоя, хоть согнувшись.

В таком инертном состоянии они меня и застали, вернувшись домой. Я стоял лицом к стене, уткнувшись головой в лист оберточной бумаги. На столе оплывал огарок свечи. При входе они даже не заметили, что я стою там, прилепившись к стене. Какое-то время они молча суетились по дому. Вдруг Стася меня углядела. Она аж вскрикнула от неожиданности:

– Ой, смотри! Что это с ним?

Двигались у меня только глаза. А так я вполне мог сойти за статую. Хуже того – за труп!

Стася подергала меня за болтавшуюся, как плеть, руку. Рука слегка качнулась и снова повисла. Я даже не пикнул.

– Иди скорее! – позвала она Мону; та прискакала галопом. – Ты только посмотри на него!

Пришло время проявить признаки жизни. Не сходя с места и не меняя положения, я разжал челюсти и произнес голосом человека в железной маске:

– Ничего страшного, птички мои. Не волнуйтесь. Просто я… просто я думал.

– Думал? – проверещали они хором.

– Так точно, херувимушки, думал. А что тут странного?

– Сядь, пожалуйста! – взмолилась Мона и быстренько придвинула кресло. Я плюхнулся в него, словно в бассейн с теплой водой. Как хорошо было сделать эти несколько движений! Но я не хотел, чтобы мне было хорошо. Я хотел наслаждаться собственной депрессией.

Неужели это я от стояния у стены так здорово успокоился? Хотя мой ум сохранял прежнюю активность, это была спокойная активность. Он больше не бежал со мной наперегонки. Мысли приходили и уходили – без спешки, без суеты, позволяя мне какое-то время потешиться ими, полелеять их. На этой спокойной, плавной волне я и достиг, за секунду до появления Моны и Стаси, пика ясности в обдумывании заключительного акта. Пьеса начала сама собой выписываться у меня в голове, без малейшего усилия с моей стороны.

Сидя теперь, вместе со своими мыслями, вполоборота к девицам, я затараторил, как автомат. Это не была беседа, я просто проговаривал свой текст. Так актер в гримерной по инерции продолжает жестикулировать, хотя занавес давно опущен.

Они как-то странно притихли, я это почуял. Обычно они в это время возились с ногтями или волосами. А тут вдруг так присмирели, что было слышно, как мои слова эхом отдаются от стен. Я мог говорить и одновременно слушать самого себя. Блеск! Мило галлюцинировал, так сказать.

Я понимал, что если перестану говорить хотя бы на секунду, то чары тут же спадут. Однако эта мысль не причиняла мне беспокойства. Все равно я буду продолжать, пока не выговорюсь. Или пока «это» не выговорится.

И я говорил, говорил, говорил – сквозь прорезь в маске, все тем же размеренным, гулким голосом. Так приборматывают иногда с закрытым ртом, дочитывая невероятно интересную книгу.

Испепеленный жестокими словами Стенли, я оказался лицом к лицу с источником – с самим авторством, можно сказать. И насколько же отличалось оно, это тихое истечение из источника, от того скрипучего акта творчества, каковым является писательство! «Ныряй глубже и не выныривай!» – вот каким должен быть девиз тех, кто жаждет творить посредством слов. Ведь только в спокойных глубинах нам дано видеть и слышать, шевелиться и быть. Какое это блаженство – погрузиться на самое дно своего существа и никогда больше не дергаться!

Всплывая на поверхность, я медленно, как большая ленивая треска, описал круг и пригвоздил их цепенящим взглядом своих неподвижных глаз. Я ощущал себя каким-то морским чудовищем, которое никогда не знало ни мира человеческих существ, ни тепла солнца, ни аромата цветов, ни голоса птиц, животных и людей. Я выкатил на них огромные туманные очи, привыкшие смотреть только внутрь. Каким по-новому дивным казался мне сейчас этот мир! Я смотрел на них, на комнату, в которой они сидели, и никак не мог насмотреться: я видел их в их неизбывности и самовозобновляемости – и комнату тоже, словно это была единственная комната во всем необъятном мире; я видел, как стены ее расступаются и город за ними растворяется в небытии; я видел распаханные поля, убегающие в бесконечность, озера, моря, океаны, растворяющиеся в пространстве, пространство, прошиваемое огненными сферами, и в этом чистом неугасающем беспредельном свете с шумом проносились у меня перед глазами сияющие призраки божественных существ: ангелы, архангелы, серафимы и херувимы.

Как внезапно налетевший порыв ветра разгоняет туман, я вдруг резко очнулся от пронзившей мой мозг все той же невесть откуда взявшейся мысли: Рождество на носу!

– Что будем делать? – пророкотал я.

– Нет, нет, только не останавливайся! – попросила Стася. – Таким я тебя еще не видела.

– Рождество! – взревел я. – Что мы будем делать с Рождеством?

– С Рождеством? – отозвалась Стася, срываясь на фальцет.

На какое-то мгновение ей показалось, что я продолжаю изъясняться символически. Когда же до нее дошло, что я уже не тот персонаж, который ее околдовал, она воскликнула:

– Господи! Не хочу больше ни о чем слышать!

– Вот и хорошо, – сказал я, когда она юркнула в свою комнату, – теперь мы можем нормально поговорить.

– Да погоди, Вэл! – заверещала Мона, и глаза ее подернулись туманом. – Не надо ничего портить, умоляю.

– Все кончено, – сказал я, – кончено и забыто. Продолжения не будет. Занавес.

– О, но оно же ведь есть, должно быть! – взывала она. – Ты только успокойся… сядь сюда… давай я принесу тебе выпить.

– Отлично, неси! И чего-нибудь поесть! Что-то я проголодался. А Стася где? Давай ее сюда, будем есть, пить и болтать до умопомрачения. Ебать Рождество! Ебать Санта-Клауса! Пусть Стася будет Санта-Клаусом – для разнообразия.

И вот уже обе носятся со мной как с писаной торбой. Готовы исполнить любую мою прихоть – словно сам Илья-пророк спустился к ним с небес.

– Не осталось ли там у нас рейнского? – рокотал я. – Тащи его сюда!

Я просто изнемогал от голода и жажды. Еле дождался, пока они накроют на стол.

– Чертов поляк! – пробормотал я.

– Что-что? – не поняла Стася.

– О чем хоть я говорил-то? Прямо как сон какой-то… О чем я тогда думал – вас ведь это интересует? – так это о том… да, как это было бы чудесно… только вот…

– Только вот что?

– Да так, пустяки… Потом скажу. Давайте-ка лучше скорее рассаживаться.

Теперь я был наэлектризован. Рыба как-никак. Электрический угорь, вернее. Так и искрюсь весь. Вот и жор напал. Может, потому я и начал искру метать. Теперь я снова при теле. Как это здорово – снова вернуться в свою плоть! Как это здорово – есть, пить, дышать, кричать!

– Странно все-таки, – начал я, заглотив изрядное количество съестного, – мы так мало даем проявиться нашим истинным «я», даже когда стараемся. Вам бы, наверное, хотелось, чтобы я продолжал с того места, где остановился? Надо же, как вас зацепила вся эта муть, которую я поднял со дна! Теперь всё – только аура осталась. Хотя одно можно сказать наверняка: я точно знаю, что не был вне себя. Я был внутри себя, причем в таких глубинах, где еще никогда-никогда не бывал… Я ведь и вещал, как рыба, – обратили внимание? Не обычная рыба, а из тех, что живут на дне океана.