Чёрная сова

Терехов заглушил электростанцию и уже в кунге ощутил беззвучное, вибрирующее сотрясение воздуха, бьющее не по барабанным перепонкам — по сердцу и грудной клетке. Он даже выходить уже не стал, угадал звуки большого бубна: шаман камлал, призывая духов земли усмирить человеческие страсти.

В погранучилище тяжёлый рок не приветствовался, на его концерты курсантов строем не водили; на последнем курсе они переодевались в гражданку и сами ездили во Дворец молодёжи на Фрунзенский. У Терехова потом, как ни странно, заболела шея, и он посчитал, что продуло: несколько часов пришлось стоять на холодном ветру, чтобы попасть внутрь. Ко всему прочему, давка была на входе такая, что не только могли свернуть шею, но даже —упади — растоптать и не заметить. Это был первый «шаманский урок», урок массового безумия, ибо человеческое «я» ничего уже не значило в глиноподобной неуправляемой толпе. Там душа отделялась от сознания и существовала сама по себе.

Шаманский бубен в горах звучал, хоть и громко, но одиноко, тем паче, что Мешков не стоял на месте, а незримый бродил по окрестностям, в том числе трижды на некотором расстоянии обошёл вокруг кунга. Глухой звук в самом деле умиротворял пространство и неожиданным образом сочетался с карандашными набросками слепой художницы, особенно при зеленоватом свете ночника. Всё это становилось единой реальностью, даже акварели с чёрными цветами ландышей: наверное, таким ночные птицы воспринимали мир.

Соседи всё ещё маячили возле своего костра, беспощадно уничтожая запас дров, и бубен давно смолк, когда в дверь постучали. Терехову подумалось, что пришёл Иван-царевич, тайно от компании прокравшись к кунгу, и сейчас можно выяснить, что за раздрай случился в боярском семействе.

— Входи, — громко сказал Андрей, — дверь не заперта.

На лестнице кто-то переступал ногами и скромничал. Терехов повернул ночник ко входу и открыл. На пороге оказалась бесформенная, какая-то прямоугольная тень человека. В тот же миг из этой тени выбросилась обнажённая рука, и перед глазами что-то блеснуло. Показалось, что это мутный лучик фонарика, и несильно ожгло шею...

Его спасло то, что дверь открывалась наружу. Первый замах ножа споткнулся о резиновый уплотнитель и пошёл вскользь. Второго Терехов сделать не позволил — ногой сшиб человека с лестницы и сам прыгнул следом. Он придавил нападавшего к земле, и, когда тот забился под руками, понял, что одет он в спальный мешок с прорезанными дырами для рук и ног. Нож куда-то отлетел, но человек ещё пытался пырнуть им в живот, тыча пустой рукой в область солнечного сплетения — туда, где, говорят, у человека живёт душа.

27

Терехов почему-то был уверен — перед ним костлявый, худосочный боярский шут, поэтому крикнул возмущённо:

— Ты что, с ума сошёл?!

Но услышал истеричный голос женщины:

— Убью! Я тебя зарежу!

Она всё ещё исступлённо тыкала в его грудь несуществующим ножом.

Терехов перевернул её на живот, придавил коленом и потрогал рану на шее. Кровь текла, но не сильно, лезвие вроде рассекло кожу.

— Всё из-за тебя! — надсадно хрипела женщина, стараясь вывернуться, словно мускулистая, прижатая к земле змея. — Это всё из-за тебя! Ты лишил шамана силы! Ты похитил мою любовь! Но я тебя не боюсь! Всё равно убью!

Он содрал с её головы спальник, схватил за волосы и повернул к себе. И даже в потёмках узнал — старшая жена Мешкова Дарута, что подавала на стол! Глаза её светились в темноте, как у кошки, а жёлтые жидкие волосы стояли дыбом.

В это время кунг осветило, от стана соседей неслась машина, на подножках висели люди. Терехов лишь на мгновение отвлёкся, ослеплённый фарами, но Дарута успела вывернуться из спальника, причём совершенно голая. Подоспевшие женщины схватили её, грубо повалили и стали спутывать бичом, кто-то поднял спальный мешок. Андрея окружили, какая-то женщина зажала платком рану на шее, кровью уже залило одежду.

— Надо обработать рану! Где моя сумка?

Вокруг суетились одни женщины, Мешкова не было, а бородатый мужик безучастно сидел за рулём. Терехов стал подниматься в кунг и ощутил головокружение, женские руки подталкивали в спину.

— Осторожно! Осторожно!

За ним следом вошла только одна, с вместительной сумкой, остальные заталкивали голую Даруту в машину.

— А свету нельзя добавить? — спросила женщина, высыпая содержимое сумки на кровать.

— Надо запускать станцию, — отозвался Андрей чужим голосом, наконец-то узнав жену шамана Лагуту, которая однажды осматривала Севу Кружилина.

Она сняла с него куртку, безжалостно разрезала ножницами окровавленную майку, потом всадила три укола в мягкое место.

— Не бойтесь, я медсестра, — сорвала абажур с ночника, осветила шею и промокнула рану бинтом. — Ничего, думала хуже... Вам повезло! Сонная артерия не тронута.

Терехов хотел спросить, отчего у них на стане такой переполох, и вдруг понял — нет голоса. И словно в подтверждение, услышал заключение женщины, изучающей рану:

— Скорее всего, голосовой нерв затронут... и щитовидку задело, правую долю. Сейчас остановим кровотечение!

Действовала она и в самом деле профессионально, чем-то сначала оросила, затем присыпала рану, накрыла салфетками, крепко зажала, стоя в изголовье.

— Что у вас там стряслось? — шёпотом спросил Терехов. — Что за шум?

— Вам лучше молчать! Макута сбежала.

Это имя в тот момент напрочь вылетело из памяти.

— Кто это?

— Молчите! Третья жена боярина. Любимая... Мы пригрели одного хохла, скомороха, а он похитил Макуту и исчез. Впрочем, не похитил — сама с ним убежала. Оба воспылали!

— Почему же Дарута...

— Потому! У неё тоже пламенные чувства.

— Неужели к скомороху?

— К Макуте... Понимаете, да?

Терехову почему-то стало больно глотать.

— Я-то при чём? — прошептал он.

— Дарута решила, что вы возбудили у них страстную любовь, — женщина говорила с пренебрежением. — Глупость полная... Макута тоже с Украины, вот и сошлись. Долго скрывали отношения, а тут не сдержали порыва... Дарута пыталась утопиться. Потом на вас бросилась... Вы заявлять будете?

— Что заявлять?

— В милицию... Если можно, не заявляйте. Дарута — больная женщина. С психикой не всё в порядке... А рана у вас не опасная, я швы наложу, у меня даже кетгут есть. Полежать придётся несколько дней. Шею не напрягать и молчать.

Она сняла пропитанные кровью салфетки, обработала рану и приготовилась шить.

— Шить буду без наркоза, — предупредила. — Вы сильный, выдержите. Всего-то пять швов.

Репьёвский спирт пригодился для обработки рук и инструментов, но после первого шва захотелось принять внутрь — Терехов вытерпел.

— Повторяйте моё имя, — посоветовала она. — Шепчите: Лагута, Лагута, Лагута. Это сработает, как наркоз.

Мешков давал им похожие по звучанию имена, верно, для того, чтобы отзывались все сразу, и все они напоминали собачьи клички. Но Дарута любила Макуту, а что делала в этом гареме профессиональная медсестра Лагута?

Она тоже умела получать «мыслеформы».

— Герман Григорьевич больной насквозь, — ни с того ни с сего призналась средняя жена. — У него была инвалидность. Теперь с печенью проблемы, с сердцем и простатой. Он же чужие болезни на себя принимает... А ещё геморрой, кровотечения... Но это от сидячей работы, пишет много.

Терехов произносил её имя про себя, и это в самом деле помогало: пятый шов накладывала уже почти безболезненно, кожа на шее будто онемела. Поверх раны Лагута наклеила толстый слой салфеток и велела прикладывать что-нибудь холодное, лучше снег и лёд в пакете.

— Если обратитесь в санчасть, будет криминальное сообщение в милицию, — предупредила Лагута, обтирая кровь проспиртованной ватой. — Ножевое ранение... Я могу несколько дней понаблюдать, делать перевязки... Не ходите в больницу. Даруту жалко... Да и Германа Григорьевича.