Страница 8 из 38
Чтобы дать понятие о том резком различии, какое царило в рядах одновременно и на равных правах воспитывавшихся девочек, достаточно будет сказать, что ко дню выпуска того класса, в котором я воспитывалась и в списках которого значилось много громких и блестящих имен, за одной из воспитанниц, уроженкой южных губерний, отец-старик пришел в Петербург из Чернигова пешком вместе с вожаком-мальчиком, который за руку вел его всю дорогу, так как нищий старик ослеп за три года до выпуска дочери!..
На меня, воспитанную в строгих приличиях дворянского дома того времени, произвела удручающее впечатление та грубость обращения, которая царила между девочками и выражалась в постоянных перебранках и диких, бестолково-грубых выражениях. Самым грубым и оскорбительным словом между детьми было слово «зверь», а прибавление к нему прилагательного «пушной» удваивало оскорбление, но резкий тон, каким выкрикивались эти оригинальные оскорбления, грубые, наступательные жесты, все это дышало чем-то вульгарным и пошлым.
Классные дамы в сущность этих споров и ссор входили редко и унимали ссорившихся тогда только, когда возгласы их делались слишком громки и резки и нарушали тишину. Если же эти междоусобные войны разгорались во время рекреационных часов[44], когда кричать и шуметь разрешалось, то воюющие стороны могли выкрикивать все, что им угодно и как им угодно… За ними никто не следил и их никто не останавливал.
Несравненно более строгое внимание ближайшего начальства обращено было на внешний вид детей и на тщательное исполнение форменных причесок, избиравшихся по распоряжению ближайшего начальства. Так, меньшой класс должен был обязательно завивать волосы, средний – заплетать их в косы, подкалываемые густыми бантами из лент, а старший, или так называемый «белый», класс, нося обязательно высокие черепаховые гребенки, причесывался «по-большому», в одну косу, спуская ее как-то особенно низко, согласно воцарившейся в то время моде. В общем, как это ни странно покажется, но взыскивалось за неряшливую прическу несравненно строже, нежели за плохо выученный урок, и несвоевременно развившиеся букли доставляли ребенку несравненно больше неприятностей, нежели полученный в классе нуль.
За ученьем же классные дамы следили мало, и учиться можно было по личному усмотрению, более или менее тщательно и усердно. Наглядным доказательством может служить то, что многие воспитанницы так и оставили стены Смольного монастыря, ровно так ничего не зная.
Как теперь помню я красавицу Машеньку П[иллар фон Пильхау] в день последнего выпускного экзамена истории. Это был не публичный экзамен, где все вопросы известны каждой из нас заранее, а так называемый инспекторский экзамен, длящийся по нескольку часов из каждого предмета и резюмирующий собою всю пройденную в 9 лет учебную программу. Отец Машеньки был генерал-лейтенант, мать ее – бывшая фрейлина, старшая сестра ее тоже имела фрейлинский шифр[45], а брат, блестящий камер-паж[46], незадолго перед тем вышел в кавалергарды[47]. Она до поступления своего в Смольный уже прекрасно болтала по-французски, очень грациозно танцевала, была замечательно хороша собой, но ленива была феноменально и положительно никогда и ничему не училась. Русскую историю в старшем классе преподавал нам Тимаев, бывший преподаватель великих княжон Марии и Ольги Николаевен и занимавший у нас в то время почетное место инспектора классов.
На эти экзамены, серьезные и ответственные не столько для нас, сколько для самих преподавателей, обыкновенно приглашались профессора университета и специалисты данного предмета. И на этот раз приехало двое каких-то очень серьезных и почтенных старичков. Все мы сильно волновались. Волновался вместе с нами и сам Тимаев. Самые лучшие ученицы робели именно в силу исключительного желания угодить Тимаеву, которого все мы глубоко уважали, а некоторые и «обожали», по институтской традиции.
Не волновалась и не робела одна только Машенька П[иллар фон Пильхау], потому что не знала ровно ничего. И не только не выучила, но, вероятно, во все 9 лет даже не прочла ни одной страницы из русской истории.
Но вот прозвонил звонок, мы торопливо заняли свои места, и в широко, на обе половинки растворенные двери класса вошли почетные посетители. Тут были и начальница Смольного М. П. Леонтьева, и принц Петр Георгиевич Ольденбургский, не пропускавший почти ни одного экзамена, и два заслуженных профессора в звездах, и инспектриса, и приехавшая, в виде особого почета, на экзамен Тимаева графиня Юлия Федоровна Баранова, урожденная Адлерберг, бывшая воспитательница великих княжон Марии и Ольги Николаевен. Графиня была подругой матери Маши П[ильхау], и, подозвав ее к себе, она ласково поцеловала Машу и сказала:
– Voyons, chere enfant! Distinguez vous! se verrai maman, et je lui do
Прочитана была обычная молитва перед учением, многие из нас украдкой приложились к крестикам и образкам, которых у каждой было нацеплено на ленточках неимоверное количество, и… экзамен начался.
Все шло прекрасно. «Чужие» профессора, как нарочно, вызывали все хороших учениц, и Тимаев смотрел бодро, весело, «сиял». Но вот в числе прочих произнесена и фамилия «госпожи П[ильхау]». Машенька мерно выступает своей грациозной, колеблющейся на ходу походкой.
Она, по-видимому, совершенно спокойна… Но это то, что называется «le courage du desespoir»[49]. Вынув билет, она отходит в линию и с таким непритворным комическим удивлением смотрит в доставшуюся ей на долю бумажку, что мы все начинаем мало-помалу улыбаться… Но с благодетельной первой лавки дан сигнал… Билет пропутешествовал туда для обозрения… и оттуда начинается усердное «начитыванье» вопроса. Прочитывается раз, другой, третий…
– Поняла?..
Машенька утвердительно кивает головой.
Она и в самом деле поняла и даже кое-что запомнила… Но так как раньше она ни о чем подобном не слыхала, то полученные сведения оказываются чрезвычайно краткими, сжатыми… «Растянуть» билет на потребное количество минут не представляется никакой возможности…
На беду и вопрос-то достался касающийся истории Польши, предмет, о котором бедной Машеньке и случайно даже слышать не приходилось…
Она как-то безнадежно повторяет то, что успела себе усвоить, сознавая сама в глубине души, что этого «не хватит».
Но вот наступила и ее очередь…
– Госпожа П[ильхау]! Прочитайте ваш билет и ответьте на него!.. – раздается голос Тимаева.
Та читает билет несмело, нерешительно, точно по складам разбирает.
– Rassurez-vous, mon enfant!..[50] – ободряет ее графиня Баранова.
– Погромче… Пожалуйста, погромче!.. – убеждает один из «чужих» профессоров.
Машенька ободряется и начинает бойко излагать свои ограниченные познания… Не прошло и двух минут, а она сказала уже все, что ей успели «начитать».
– Ну-с… хорошо… хорошо!.. Продолжайте!.. – ободряет ее Тимаев, не ожидавший от известной ленивицы и того, что она успела сказать.
– Continuez, chere enfant… Continuez!..[51] – поддерживала графиня Баранова.
Но Маша молчала. Весь наличный запас ее знаний был истощен. Она бросила умоляющий взгляд вбок, на благодетельную первую лавку. Оттуда немедленно послышалось подкрепление в виде умелого шепота.
– Затем на престол вступил польский король Иоанн Собеский!.. – неслось с благодетельной скамейки.
Машенька молчала, нетерпеливо пожимая плечами. Усиленный шепот первой лавки доносится до экзаменаторов… Тимаев слышит усердное подсказывание и, видя на слегка удивленном лице Машеньки ясно выраженное сомнение, украдкой делает ей головою утвердительный знак.
44
Рекреационные часы – свободное от занятий время (от лат. «recreatio» – восстановление сил).
45
Шифр – вензель (устар.). В данном случае – золотой вензель в виде инициала Екатерины II, который носили на белом банте с золотыми полосками; вручался шести лучшим выпускницам института.
46
Камер-паж – особое придворное звание для юношей, обучавшихся в старших классах Пажеского корпуса.
47
Имеются в виду, соответственно, Густав Федорович, Вера Ивановна, Елизавета Густавовна и Николай Густавович Пилар фон Пильхау. Елизавета была младшей, а не старшей сестрой.
48
Что ж, дитя мое! Покажите себя с лучшей стороны! Я буду видеться с вашей матушкой и передам ей новости о вас! (фр.).
49
«смелость отчаяния» (фр.).
50
Не волнуйтесь, дитя мое! (фр.).
51
Продолжайте, дитя мое… Продолжайте! (фр.).