Страница 29 из 38
Легко понять, что такой сравнительно изысканный туалет очень шел к молодым и красивым лицам и что цветник молодых девушек, из которых старшей не было семнадцати лет, одетых в бальные туалеты, представлял собою очень красивую картину.
Надобно заметить, что и платья были давным-давно примерены, и прическа была устроена, и в новой примерке не было ровно никакой надобности, но в расчет тетки входило показать товар лицом, и вот откуда ни возьмись явились и портнихи, и швеи, и даже куаферы[139]… Загнали нас в рекреационную залу, и всех назначенных на поездку в институт начали торопливо наряжать в бальный туалет.
Мы все, не зная ничего о приезде государя, пришли в крайнее недоумение, но явилась тетка, пресерьезно принялась одергивать и поправлять на нас наш наряд, и, когда мы в невинности души, убежденные в том, что «примерка» окончена, собирались сбросить с себя неподобающий наряд, чтобы бежать в столовую на раздавшийся звонок, – тетка объявила нам, что в столовую сейчас придет государь и что переодеваться некогда, а надо бежать в том, в чем нас застал неожиданный визит государя. Возражать было нельзя… Пришлось «парадировать» и среди насмешливых улыбок подруг нарядной толпою лететь среди холодного зимнего дня в совершенно холодную столовую в белых кисейных платьях с открытыми воротами и короткими рукавами. Всех нас, «парадных», поставили вперед, нарушив этим обычный порядок занимаемых нами в столовой мест, и мы, не садясь за стол, ожидали появления государя.
Он вошел мрачнее тучи и, холодно поздоровавшись с наскоро приехавшим и почти вбежавшим в столовую принцем Петром Георгиевичем Ольденбургским, – в третий уже раз спросил:
– Где эконом?.. Позвать ко мне эконома!..
В те времена такой вопрос равнялся современному вердикту присяжных: «виновен и не заслуживает снисхождения», но тут подвернулась тетка и, отвешивая придворный реверанс, ловким образом обратила внимание государя на наш «парад».
Император взглянул, улыбнулся и, обращаясь ко мне, как к ближе всех стоявшей из «парадных», милостиво сказал:
– Боже мой!.. Что это вы так разрядились?..
Тетка впилась в меня глазами…
Я поклонилась и ответила:
– Мы примеривали платья… Не хотели лишиться счастья видеть ваше императорское величество и прибежали как были!..
Государь улыбнулся, низко поклонился и сказал:
– Нижайшее вам за это спасибо!..
Затем он стал шутить с нами, спрашивал, кто из нас его «обожает»… и на наше молчание, смеясь, заметил:
– Что это?.. Неужели никто?.. Как вам не стыдно, «mesdames»… Всех, даже дьячка, обожаете… а меня никто?..
В эту минуту, когда государь уже значительно успокоился от гнева, дано было знать злосчастному эконому Г[артенберг]у, что он может появиться. Тот вошел бледный и трепещущий… Принц Ольденбургский гневно указал ему на государя и дал знак приблизиться к его величеству. Г[артенберг] еще сильнее побледнел и ни с места.
Засуетилась тетка. Она и государю продолжала улыбаться… и эконому делала какие-то таинственные знаки… Государь заметил все эти маневры и повернулся в ту сторону.
Г[артенберг]а почти вытолкнули вперед.
Государь взглянул на него и сдвинул брови. Кто когда-нибудь видал императора Николая в минуты гнева, тот, конечно, знает силу и мощь этого исторического взгляда.
Г[артенберг], встретившись глазами с государем, почти на пол присел от испуга.
– Ты эконом?! – громко прозвучал голос императора.
Никто не слыхал ответа на этот вопрос, да вряд ли злосчастный эконом и отвечал что-нибудь…
– Хорошо… – сказал государь, но тут опять подоспела Анна Дмитриевна и начала что-то сладко напевать относительно нашего восхищения бальным туалетом и приготовлений наших к предстоявшему балу.
Государь вновь занялся «парадными» воспитанницами, и… эконом был спасен.
Нарушены были на этот раз все обычные порядки детских обедов, старший класс, вместо того чтобы следовать из столовой первым, пропустил оба меньшие класса… «Парадные» остались сзади всех и допущены были в швейцарскую провожать государя…
Он уехал довольный, обещав прислать нам всем конфет… Тут нам разрешено было переодеться, а на следующий день действительно раздали всем нам присланные государем бонбоньерки с конфетами…
Эконом остался на месте, и только кормить нас стали несколько сноснее, потому что надзор за этим, к крайнему конфузу нашего доброго, но несколько слабого принца, поручен был камергеру Вонлярлярскому, который и приезжал раза по два в неделю к нам в столовую в обеденное время.
Сохраняя хотя отчасти хронологический порядок, считаю нужным упомянуть о том, что движение 1848 года[140] не прошло для нас совершенно бесследно. Мы были уже на пороге старшего класса, и, зорко и пристально вслушиваясь в то, что говорили старшие, мы в то же время и газетные листки ловили на лету, и я помню наш ужас, когда мы прочли, если не ошибаюсь, в «Северной пчеле» имена всех осужденных на смертную казнь и прощенных, по высочайшему повелению, уже у позорного столба с накинутыми на головы предсмертными саванами[141].
Нам в то время все это было тем более интересно и почти близко, что во главе восстания называли имя Петрашевского, сестра которого воспитывалась в Смольном и незадолго до этого, а именно в 1845 году, только окончила курс[142].
Кроме Петрашевского, которого мы в лицо все хорошо знали и помнили, потому что он очень аккуратно посещал свою сестру в приемные дни, мы знали еще и другого осужденного в то время вместе со Спешневым, Монтрезором[143], Тимковским и знаменитым впоследствии Достоевским… Это был незадолго перед тем выпущенный из училища правоведения Кашкин, совсем еще молоденький мальчик, который, как говорили, горько плакал и был по-детски испуган ожидавшей его страшною карой, перед которой Петрашевский ни на минуту не отступил и не поддался[144].
Глава XIV
Наши «обожания». – Ан. Мат. Б[айко]в и Г. П. Данилевский. – Приближение выпуска. – Слепой-нищий, пешком пришедший за дочерью. – Экзамены публичные и императорские. – Выдача казенных субсидий. – Прощальный бал во дворце. – Последние дни наши в стенах Смольного. – День выпуска. – Первый день «на воле». – Визит в Смольный. – Приезд императрицы.
Выпуск приближался, а с ним надвигалась и новая жизнь, к которой немногие из нас относились вполне сознательно и серьезно.
Иные ждали выпуска с горячим и совершенно понятным нетерпением, другие втайне боялись грядущей неведомой свободы… Я говорю – втайне, потому что явно сознаться в нежелании расставаться с институтом считалось и странным, и как бы даже предосудительным.
Каждой из нас хотелось представить перед подругами грядущую жизнь раем и далекий, почти забытый «дом» идеалом благополучия.
Подходили к развязке и многие из детских невинных романов наших, и хорошенькая Патти Ко[лодки]на, например, с маленького класса «обожавшая» Андрюшу Б[айко]ва, брата одной из наших воспитанниц, и с первых дней своего «обожания» встретившая в Андрюше полное сочувствие, – вышла за него замуж в первый же год после выпуска, несмотря на то что и сам Андрюша в то время был почти мальчиком, так как только за год до нашего выпуска окончил курс в Училище правоведения.
Двоюродный брат Андрюши, Г. П. Данилевский, впоследствии известный литератор и редактор «Правительственного вестника», тоже был предметом нашего обожания, и в честь его студенческого мундира многие из нас носили на руке бантики из синего бархата с золотом. Г.П. был исключительно хорошим танцором, и приглашение его на все наши балы было для нас истинным праздником.
139
Куафер (фр. coiffeur) – парикмахер.
140
Соколова имеет в виду распространение демократических и социалистических идей в России в конце 1840-х годов, в частности деятельность петербургского кружка М. В. Буташевича-Петрашевского.
141
Официальное сообщение о следствии и приговоре (со списком осужденных) было перепечатано в газете «Северная пчела» 23 декабря 1849 г. из газеты «Русский инвалид». Из арестованных (в апреле 1849 г.) и привлеченных к следствию по делу Петрашевского 123 человек 21 человека приговорили к смертной казни (должна была состояться 22 декабря 1849 г.). По конфирмации Николая I, о которой ожидавшим расстрела петрашевцам было объявлено на Семеновском плацу Петропавловской крепости, казнь заменили каторгой, отдачей в арестантские роты и в солдаты.
142
Е. В. Петрашевская.
143
Среди петрашевцев не было человека с такой фамилией. Возможно, Соколова имела ввиду Н. А. Момбелли.
144
Тот факт, что Кашкин плакал на Семеновском плацу, отмечен в записках барона М. А. Корфа: «…многих из зрителей тронули слезы, покатившиеся по бледному лицу 20-летнего Кашкина…» Там же говорится о мужественном поведении Петрашевского, который «сорвал с себя колпак, говоря, что не боится смерти и может смотреть ей прямо в глаза» (Петрашевцы в воспоминаниях современников: Сб. материалов. М.; Л., 1926. С. 202). О поведении петрашевцев на эшафоте см. также в очерке «Маленькая польская графиня и маленькая русская княжна».