Страница 7 из 120
Князь почти не обращал на него внимания. Мальчик от нечего делать брал в руки виолу, прощальный подарок Турольда, уходил в лес над монастырем, садился на камни — сперва в тени, а как стало холодать, на солнышке — и часами играл и песни складывал. Поначалу он воспевал в своих песнях деву Марию, а когда они уже порядочно прожили в монастыре — королеву испанскую. Описывая ее красоту, он, пожалуй, был не слишком точен — на ум все приходили привычные, традиционные сравнения: «очи, как звезды», «щеки, как розы»… Но, распевая эти немудрящие вирши, Тэли думал о хрупкой маленькой королеве, которая проворно, как белочка, носилась по цвифальтенским садам. Ее, видно, ничуть не тревожило, что между канцелярией Конрада III и канцелярией Альфонса недавно возник спор: в Германии не соглашались титуловать Рихенцу «императрицей» и заявляли кастильцу, что в имперских грамотах его супруга может, самое большее, именоваться «королевой всех испанских земель». Спору этому, как уверяла Гертруда, был зачинщиком надменный Фридрих Швабский{19}, племянник кесаря, все больше входивший в силу при дворе умирающего владыки. Поговаривали, что он-то, вероятно, и будет назначен опекуном малолетнего Фридриха, младшего кесарева сына, а вовсе не австрийцы, единоутробные братья кесаря{20}, которых поддерживали сестры, столь влиятельные при дворе. Оттон Фрейзингенский{21}, Леопольд и Генрих по прозвищу «Язомирготт»{22} уже сидели здесь правда, не в самом Бамберге, а в окрестностях, — пока в императорском дворце шел между дамами спор, кого избрать опекуном наследника.
Но все эти сложные дела не волновали Рихенцу и ее юного поклонника, чей тоненький голос и нежно воркующая виола всякий день звучали среди окрестных скал над монастырем и водопадами. Генрих часто спускался в долину. У подножия горы, где начинались зеленые луга, напоминавшие ему Ленчицу, стояло выбеленное известью длинное, широкое и плоское здание мужской обители — святые отцы Ортлиб и Оттон фон Штуццелинген, проживавшие там, были приверженцами графского рода Бергов. Кроме этих двух высокопоставленных духовных особ, в обители было множество монахов; занимались они тем, что пользовали больных, стекавшихся к ним со всего края.
При монастыре была небольшая пристройка с квадратным двориком, наглухо огороженным высоким частоколом из толстых бревен. Здесь милосердные братья содержали скудоумных и даже буйнопомешанных — никто другой не желал о них позаботиться, и беднягам, останься они у себя в селах или замках, грозила голодная смерть. В чисто выбеленных кельях пристройки, куда Оттон и Ортлиб почти не заглядывали, больных было немного, все спокойные, тихие меланхолики. Среди них находился рыцарь, повредившийся в уме после того, как его стукнули по голове окованной железом дубинкой. Он обычно сидел один в своей келейке и зычным голосом выкликал по именам своих слуг, которых уже давно в живых не было. Порой этот седовласый, угрюмый старик распевал какие-то диковинные песни, — они назывались «романсами» — и тогда в его голосе звучала подлинная страсть. Говорили, что молодым он ездил в Испанию и там научился этим песням. Тэли подолгу сидел на завалинке под окном его кельи и все слушал, слушал, пока безумец не умолкал. Вскоре мальчик приспособился подыгрывать старику на виоле и тихонько перебирал струны, когда тот выводил свои чудные песни о любви и геройских подвигах.
Из женского монастыря приходила сюда славившаяся набожностью полуслепая старуха Вальбурга — рассказывать Ортлибу о своих видениях. Она усаживалась на скамье у входа, а Ортлиб — на колоде, что лежала напротив. Пригревшись на солнце, старуха улыбалась беззубым ртом и не спешила приступить к рассказу. Тэли обычно прятался неподалеку, в белесых лопухах у ограды; и он и Ортлиб выжидающе смотрели на монахиню. В руках у Ортлиба был наготове кусок пергамента, прикрепленный гвоздиками к деревянной дощечке, и тростниковое перо. Вальбурга, усмехаясь и мечтательно устремив незрячие глаза в пространство, на яркое солнце, долго молчала.
— Я видела… — произносила она наконец еле слышным голосом. — Я видела! — повторяла уже громче, уверенней, и слова лились из ее уст неудержимым потоком, образы сменялись так быстро и беспорядочно, что Ортлиб не поспевал записывать. Впрочем, Вальбурге редко являлись священные предметы или святые особы — все больше цветы, деревья, облака, птицы. То ей привиделись летящие в небо лебеди, то цветы, растущие в храме, — но описывала она так чудесно, что у слушателей прямо дух захватывало. Когда Вальбурга умолкала, служка, по наказу настоятельницы Осанны, усаживал ее на ослика и провожал обратно на гору, в женский монастырь.
Генрих тем временем беседовал с Оттоном, расспрашивал у него о правах и привилегиях польских князей и королей. Откуда пошла королевская власть в Польше? Какие распоряжения оставил его отец Болеслав касательно уделов, завещанных сыновьям, и кому из них положено княжить в Кракове? Оттон отвечал Генриху и кстати рассказывал про удельные княжества на Руси и в Чехии. Когда надменный фон Штуццелинген излагал законы славянских народов, в его тоне чувствовалось осуждение, хотя он ни разу не сказал дурного слова о Кривоустом, тем паче о благочестивой княгине Саломее. Но и положение в Германском королевстве, видно, не радовало его; он вздыхал по временам прежних императоров — Карла, Оттона, Генрихов{23}.
Эти степенные деловые беседы нагоняли на Тэли тоску. Куда приятней было нежиться на солнышке; а оно теперь все чаще пряталось в тучах и рано опускалось за горы над розовевшим озером. Юный паж с грустью думал о том, что вот уже и осень настала. В эту пору Генрих взял его с собой в поездку, недальнюю, но весьма пышно обставленную. Князь почел своим долгом навестить дядю по матери, нынешнего владельца Берга, а выразить соболезнование по поводу недавней гибели его старшего сына Адольфа, павшего в бою на глазах у Конрада III во время крестового похода. Дядюшка Дипольд был младшим в роду бергских графов, которые торопились забыться вечным сном в склепах цвифальтенского монастыря. Ныне он вместе с женой жил безвыездно в своем замке, где воцарились скорбь и запустение. Отправились к нему с придворными и челядью также княжна Гертруда, Рихенца и Оттон фон Штуццелинген, который был дружен еще со старым графом и хаживал с ним в Святую землю. Во главе процессии ехали верхом княжна и испанская королева, за ними Оттон и Генрих, а остальные следовали за господами кто верхом, а кто пеший. Тэли на своем польском меринке выскочил вперед, достал из рукава виолу и принялся пиликать всякие песенки, и грустные и веселые, а потом запел как мог громче, выделывая в конце фраз гортанные завитушки на высоких нотах, как тирольские пастухи, которых он наслушался в родном Зальцбурге. Но как ни старался Тэли, звуки его голоса и виолы тонули среди гор, глохли в желтой листве буков и каштанов. До тех, кто ехал позади, долетали только обрывки мелодий да отдельные слова, зато они хорошо видели бело-розовый костюм мальчика и пучок лент у его пояса, весело мелькавшие сквозь ветки деревьев, которые нависали над ведущей круто под гору тропой. Тэли пел:
В монастыре давно знали, что Тэли воспевает не кого иного, как Рихенцу, и всем это очень нравилось. Славный мальчуган! Рано пробудилась в его душе любовь, но он умеет ее выразить не хуже взрослого. Старый Оттон фон Штуццелинген, сочинивший в юности немало любовных песен, смотрел на мальчика с нежностью.