Страница 59 из 120
— Вот видишь, — молвил наконец Барбаросса мягким, совсем не кесарским голосом, протягивая руку Генриху, — как нам довелось встретиться. Однако я рад тебя видеть, даже при таких обстоятельствах. Думаю, они для тебя не слишком приятны.
— Разумеется, — сказал Генрих, — к тому же мне непонятно, чего ты хочешь, кесарь.
— Я еще не отблагодарил тебя, — отвечал Фридрих, — за то, что ты сделал для меня в Италии. А Арнольда мы все-таки повесили.
— Неужели?
— Папа убедился, что ему куда выгодней быть со мною, — усмехнулся Фридрих, и в глазах его появилось мечтательное выражение; они смотрели в пространство, как бы созерцая озаренные солнцем пейзажи Италии. — Да, да, повесили, — повторил он, — сразу же после моего коронования. Впрочем, не будем терять времени, поговорим о наших делах. Необходимо сохранить мир. Зачем нам разорять и жечь ваш чудесный край?.. А в Сандомир мне что-то не хотелось отправляться, вот я и вызвал тебя сюда.
Слова эти были произнесены уже холодным, деловым тоном, в котором чувствовались ирония и высокомерие. Генрих посмотрел на кесаря открытым взглядом, как бы упрекая за неуместную дипломатию.
— Если бы я хотел договариваться с твоими братьями, мне достало бы услуг Владислава Чешского. Он теперь для меня все сделает. Но я хотел говорить с тобой, а почему — ты знаешь.
Генрих с недоумением покачал головой.
— Нет, не знаю.
— Не знаешь? Значит, плохой из тебя политик. А впрочем, нет, хороший ты ведь прикидываешься, будто не знаешь, как выгодны для тебя нынешние обстоятельства. Разве ты не понимаешь положения? Ведь я вас сокрушил. Силезия выжжена, Вроцлав, Бытом, Глогов лежат в прахе. Через Одер мы переправились как посуху. Познань вам, конечно, не отстоять, уж это я знаю от своих людей — дела там никуда. Вы у меня в руках.
— Я это вижу, — спокойно сказал Генрих, — но что с того?
— Что с того? — громовым голосом переспросил Фридрих, резко поднявшись с венецианского табурета и швырнув на него свой широкий красный плащ. Как это — что с того? Да еще ни один кесарь не держал вот так всю Польшу в кулаке! Захочу прижму, и брызнет сок, как из сливы!
Генрих из почтения тоже встал, невозмутимо наблюдая за тем, как быстро меняются голос, выражение лица и поведение этого человека. Вдруг сердце у него похолодело — он услышал слова Барбароссы:
— Так берешь ты Польшу из моих рук или не берешь?
Генрих, пораженный, молча смотрел на кесаря. А тот подошел к нему и заговорил уже тише:
— Скажу тебе правду: ну что мне Владислав? Агнесса умерла, Владислав уже стар, да он и всегда был растяпа, я видел его в крестовом походе — не воин, одно горе! Сыновья, по-моему, тоже туповаты. Болек Высокий, бедняга, только и знает, что бегать за мной да за Аделаидой — сумел удачно жениться и доволен. Остальные вовсе бестолковы! А этот ваш, прости господи, владыка totius Poloniae! Познанский и тот поумней. Только вертится он туда-сюда, сам не знает, чего хочет. А каких послов прислал ко мне в Галле ваш Болеслав? Ничего не сумел: ни договориться, ни защитить себя, а теперь дрожит… Чех мне все рассказал. Что мне в нем, в вашем Болеславе? Но ты другое дело. Я знаю тебя, ты человек дельный, разумный, надежный, а главное, я уверен, ты — наш человек…
— О нет! — попытался возразить Генрих. Но он уже знал, что на всю жизнь запомнятся ему эти слова, каждое из этих слов Барбароссы. И каждое движение кесаря запечатлеется в его памяти навечно, как вырезанное в камне.
— Ты будто родился среди нас. Но прежде всего ты знаешь, чего я хочу. И ты можешь мне помочь.
Генрих был не в состоянии рассуждать — это обрушилось на него слишком внезапно, но все его существо кричало: «Нет, нет!» Что-то перевернулось у него в душе, и он вдруг вспомнил свои собственные слова: «И розу им дадим».
— С моим мечом ты пройдешь повсюду, только пожелай, — продолжал Барбаросса. — И только пожелай, пройдешь как король польский. Принеси мне присягу — и в добрый час! Хочешь, я поеду с тобой в Краков или — еще лучше, потому что ближе — в Гнезно, как тот безумец Оттон. Я дам тебе в лен Польшу. А может, и Русь, а? Конечно, с правом завоевать ее — как твой отец получил Руяну. Потом мы тебя коронуем… А им пожалуем какие-нибудь замки. Болеславу, может, отдадим Сандомир? Ха, ха, ха!.. — громко расхохотался он. — Мешко я пристрою в Лотарингии, у зятя{114}, ха, ха, ха! По крайней мере, будет подальше от тебя. Казимира посадишь княжить на русских землях. Подумай хорошенько, — перешел он вдруг на серьезный тон. Ты сможешь все это взять, вывести из тьмы, из хаоса, придать порядок, иерархию, новую форму…
— И розу им дадим… — прошептал Генрих.
— Вот и сбудется то, о чем мы когда-то говорили.
— Я тогда мыслил иначе, — сказал Генрих.
— Помнишь наши беседы?
— И будет един пастырь и едино стадо. Нет, я не буду твоей овцой, кесарь! — сказал Генрих, не узнавая собственного голоса; в горле у него пересохло, грудь сжало будто тисками.
Барбаросса пристально посмотрел на князя и, видимо, понял, что ошибся в расчетах. Но все же он сделал еще одну попытку:
— Корону хочешь?
— Не из твоей руки.
— Почему?
— Не знаю. Так мне велит бог.
— Но разве не стремится все к единству? — очень серьезно сказал Фридрих. — Разве пути господни не направляют все в наши — пусть слабые, пусть недостойные, — но в наши руки?
— Не знаю, — повторил Генрих.
— Почему же ты не хочешь идти по путям господним?
— Пути его неисповедимы. — И Генрих перебросил через плечо край плаща. — Что я должен сообщить своим братьям?
— О, твоим братьям скажет все Владислав: Польшу в лен, покаяние, дань, заложники…
— Разве это поможет?
— Не поможет? А что, по-твоему, я должен делать?
— Это правда. Что ты можешь еще сделать, кесарь!
Генрих поклонился.
Фридрих подошел к нему, взял за руку и опять заговорил тепло, дружелюбно:
— Подумай, Генрих, подумай, князь! Почему ты не хочешь?
— О, я хочу, но… не могу, — тихо молвил Генрих.
Кесарь ударил копьем по щиту. Тотчас полы шатра взвились вверх, и Генрих увидел, как лицо кесаря вдруг застыло, помрачнело, словно на него набежало облако, гонимое быстрым ветром.
— У меня к тебе есть просьба, кесарь, — сказал Генрих.
— Говори.
— Возьми в заложники моего младшего брата. Вон он стоит.
— Ты его опасаешься?
— О, не потому, — улыбнулся Генрих. — У меня нет детей. Он — мой наследник, и я хотел бы, чтобы он немного пожил среди вас.
— Зачем?
— Чтобы научился говорить с кесарем.
Барбаросса милостиво улыбнулся, протянул руку для поцелуя и отпустил князей.
На заре в обоих лагерях началось движение. Болеслав облачался в дерюжную сорочку, воины рубили ольхи и мастерили мост через речушку, разделявшую два стана. Генрих не отходил от брата, который дрожал мелкой дрожью, хотя было не холодно, и, смущенно усмехаясь, повторял:
— Но ведь я не сдержу своих обещаний, не сдержу ни одного.
Генрих слушал его, хмуря брови, и ничего не отвечал, а Мешко только раз промямлил:
— Ясно, не сдержишь. Ну и что с того?
Владыка totius Poloniae отправился в лагерь кесаря босой, в дерюжной сорочке, с мечом в руках, а за ним следовали верхом три его брата в сверкающих доспехах и толпа придворных. Лагерь кесаря являл собой величественное зрелище. Рыцари выстроились рядами на широкой равнине, каждый отряд отличался от другого цветом одежды. Сам кесарь в пурпурной мантии стоял перед своим шатром. Он взял меч из рук коленопреклоненного Болеслава, поднял польского князя и заключил в объятья. Тотчас их окружили рыцари тесным кольцом, а когда расступились, на Болеславе уже было богатое убранство и красные русские сапоги. Потом он и кесарь пили ленное вино, после чего кесарь отдал Польшу во владение Болеславу, как если бы не владели ею испокон веков его деды и прадеды. А потом был пир.
На следующее утро в обоих лагерях поднялся крик и шум: скрипели колеса, ржали кони, воины выдергивали из земли воткнутые перед шатрами копья, свертывали шатры. И направились два рыцарских войска в разные стороны. Якса из Мехова простился с сыном, которого увозил с собой чешский князь. А Казимир последовал за кесарем, оглядываясь на Генриха, издали осенявшего его крестным знамением. Потом Генрих поехал через Познань в Краков с двумя своими оруженосцами и наконец, грустный и задумчивый, воротился домой.