Страница 104 из 120
Разум ему подсказывал, что эти беседы и аскетические упражнения (они совместно подвергали себя бичеванию) на пустынном чердаке столь же бессмысленны, как и публичные экзорцизмы в костеле, при стечении народа. Но прекратить их у него не хватало силы воли. Они как бы питали его душу святостью, приносили радость общения в высоких сферах духа — и для него самого значили очень много, ибо подавляли в нем черного паука, который непрестанно плел свои сети и в его душе. Хоть и страшно ему было думать о глубокой одержимости матери Иоанны, беседы на чердаке были для него источником радости.
Это наконец и остановило его. Немного спустя он прекратил и этот вид экзорцизмов. Он не замечал, чтобы беседы, наводившие мать Иоанну на путь совершенной молитвы, хоть в чем-либо уменьшали власть злого духа. Одержимость не исчезала. На день-другой он дал себе отдых, отчаяние владело его душою.
Остальные обитатели амбара нисколько ему не сочувствовали. Все четыре экзорциста скорее радовались его неудачам, хотя после первой его пробы выразили свое восхищение. Он избегал бесед с ними, но через стены слышал, что они часто сходятся вместе, преимущественно у ксендза Имбера, который, видно, припрятывал у себя не одну флягу. Он опасался, что беседы ксендзов чересчур циничны, и хотя догадывался, о чем они толкуют по вечерам, ему казалось, что их общество будет для него невыносимо.
В тяжкие минуты он обычно обращался к ксендзу Брыму, который в изгнании бесов не участвовал и держался на все монастырские дела довольно трезвых взглядов. Это был человек набожный и рассудительный.
Дня через два после прекращения благочестивых бесед с настоятельницей ксендз Сурин направился именно к нему. Как обычно, он застал ксендза Брыма у печки, старик забавлялся с маленькой Крысей, а Алюнь подбрасывал дрова в топку. Когда явился гость, Алюнь сразу же принес для него и хозяина две кружки подогретого пива, сметану и сыр.
Ксендза Юзефа всегда удивляло, что старик разрешает детям играть у себя в комнате, не приструнит их. Будь ксендз Брым помоложе, у его гостя, возможно, появились бы дурные мысли. Но отец Сурин вопросов не задавал, чтобы не показалось, будто он сомневается в добродетели приходского ксендза.
Однако в этот раз старик сам завел разговор о детях. Сняв Крысю с колен, он сказал:
— Ступай, ступай, детка. Алексий, забери ребенка на кухню!
Когда оба скрылись за дверью, ксендз Брым обратился к Сурину:
— Бедные дети! В них вся моя радость. Что с ними будет?
— Они сироты? — спросил Сурин.
— Мать жива. Она кухарка у пана Ожаровского.
— А отец?
— Как? Вы, ксендз капеллан, не знаете? Отца сожгли.
— А, — догадался Сурин, — стало быть, это дети Гарнеца?
— Разумеется. Какая участь их ждет? Дети ксендза… да еще колдуна…
— Вы верите, что у него были дурные намерения?
— Увы, да. В колдовство, пожалуй, не верю, но что намерения были дурные, не сомневаюсь.
Ксендз Сурин содрогнулся.
— Чернокнижник! Сожжен на костре! В нем сидел бес!
Ксендз Брым усмехнулся.
— Возможно, как в каждом из нас.
— Из нас? — встревожился Сурин.
— В ком бес побольше, в ком помельче. Вот и меня к этому сладкому пивку с сыром тоже, верно, какой-то бесенок толкает.
Отец Сурин возмутился:
— Вы, пан ксендз, шутите с такими страшными вещами.
— Боже упаси, вовсе не шучу, — весело вскричал старик, отхлебнув пива. — Но ведь если зло существует, оно может быть большим или меньшим. Есть большой бес, Бегемот, тот, что орудует в великих преступниках, и бес помельче, — может, назовем его «Пивко»? — который подсовывает нам маленькие удовольствия.
Отец Сурин отрицательно качнул головой.
— О нет, отче, нет. Когда сатана вселяется в человека, то завладевает им всем, становится его второй натурой. Да что я говорю «второй»? Первой! Становится этим человеком. Душой его души. О, как это чудовищно!
И он закрыл лицо руками.
Приходский ксендз поглядел на него внимательно, хоть и уголком глаз. Потом искривил рот скобкой, будто говоря: «Дело пропащее!»
— Ксендз провинциал, — прервал он наконец молчание, — прислал мне с одним путником письмо. Пишет, что через несколько недель приедет сюда.
Ксендз Сурин опустил руки и с испугом взглянул на собеседника.
— А я здесь так одинок и ничего не успел, — прошептал он.
— Что поделаешь! Воля божья!
— Но если бог это допускает…
— Тес! — приложил старик палец к губам. — Тсс! Не богохульствуй. Ты близок к богохульству.
Ксендз Сурин снова прикрыл лицо руками и в отчаянии застонал:
— Что мне делать? Что мне делать?
Старик усмехнулся.
— Прежде всего выпить это пиво. Подкрепиться. Ты, ксендз капеллан, истощал тут у нас от своих терзаний. А потом, когда уйдешь от меня, отправляйся-ка в дальнюю прогулку по дороге на Смоленск, в лес. Погляди на белый свет. Теперь, конечно, осень, но каждая пора имеет свою прелесть. В лесу теперь грибов много… Вот намедни мы с Алюнем целую корзинку принесли, и нынче, в пост, было у нас отменное грибное блюдо…
— Грибы, — недоверчиво произнес ксендз Сурин, будто сомневаясь, что на свете существует такое.
— Не огорчайся, — продолжал отец Брым, — не огорчайся. Есть тут у нас один цадик — еврейский праведник, — так он всегда говорит: «Не отворяй огорчению дверь, оно само войдет через окно…»
Ксендз Сурин отнял руки от лица и снова покачал головой.
— Ах, это ужасно! Глядеть на такие страдания! Как мучаются эти женщины! И зачем? Да еще эти публичные экзорцизмы, народ собирается, будто на зрелище…
Ксендз Брым вздохнул.
— Да, верно, — молвил он. — Я сам не раз об этом думал. Эти бабы… прошу прощения, эти девицы такие прыткие, прямо как акробатки. Все глазеют на них, будто это театр короля Владислава [43]. Го-го-го! Ха-ха-ха! И задают дурацкие вопросы… Ты, кажется, начал с матерью Иоанной беседы наедине? — после минутной паузы спросил он с явным подозрением.
— Я полагаю, — просто ответил ксендз Сурин, — что вот так, наедине, можно влить в сосуд этот больше любви, больше надежды. Легче изгнать постыдную гордыню, что в ней угнездилась. А что это за цадик? — заключил он вопросом.
— Да живет здесь такой, — отвечал старый ксендз. — Евреи к нему приезжают из самого Вильно и Витебска. Человек даже не очень старый, звать его реб Ише из Заблудова. Мудрый, говорят, человек. Весь талмуд на память знает, как и все они.
— Реб Ише из Заблудова, — задумчиво повторил ксендз Сурин.
— Ступай, ступай, отче, — сказал старик, наблюдая за глазами капеллана, которые блуждали в пространстве, словно не находя, на чем остановиться. Прогуляйся. Денек нынче погожий, дождя нет. Погляди на местечко.
Ксендз Сурин поднялся и обнял старика.
— А жаль, что ты пива не выпил, — сказал ксендз Брым с глубоким огорчением.
— Спасибо, не хочется, — грустно улыбнулся ксендз Сурин и вышел.
В сенях он наткнулся на Крысю; стоя посреди сеней, с большой лейкой в руках, она кричала: «Гу-гу!»
— Что ты делаешь? — спросил он у девочки.
— Волков пугаю, — ответила она. — Алюнь пошел на охоту.
И продолжала размахивать лейкой, стуча по ней кулачком и выкрикивая: «Гу-гу!»
Отец Сурин пожал плечами. Он этой забавы не понимал. Впрочем, подумал он, в этом стращанье волков, пожалуй, не меньше смысла, чем в их заклинаниях дьявола… Но тут же устрашился своей мысли. Пухлые щечки Крыси вызывали в нем нежность, как пухлые щечки ангелочков, порхающих пред богоматерью на образе в монастырском костеле. «Дети подобны ангелам, подумал он. — И кто же суть ангелы, как не дети божьи?» Быть может, в этих детских выкриках «гу-гу!» даже больше хвалы создателю…
Он вспомнил, что мать Иоанна показывала, как престолы и серафимы воздают хвалу Владыке сонмов, и от страха мороз пробежал у него по телу.
Он направился от приходского костела вниз — к речушке, за которой начиналась дорога в лес. Спустился к мосту, и там, на берегу, среди желтеющей листвы деревьев и совсем уже золотых кустов увидел Казюка. Сняв овчинную шапку, парень поздоровался.
43
При дворе польского короля Владислава IV Вазы (1595–1648, король с 1632) пользовалась большим успехом итальянская опера и комедия.