Побежденный. Рассказы

Внезапно под самый громкий вопль фрау Фельдман из лавки выбежал мальчик лет десяти, схватил осколок разбитого стекла и бросился на ближайшего из мучителей. Им оказался Ганс. Не обратив внимания на внезапный выкрик герра Фельдмана, мальчик вонзил стекло Гансу в руку.

Тут в толпу ринулись стоявшие с краю ее полицейские и увели плачущего еврейского мальчика. Когда Чюрке нанес последний злобный пинок, один из блюстителей порядка огрел его дубинкой. Лица полицейских были непроницаемы.

Толпа рассеялась. Чюрке выкрикивал ругательства, а робкий Фельдман следовал на некотором расстоянии за схваченным сыном в полицейский участок, что-то негромко бормоча. Маленький мальчик шел, не оглядываясь, между двумя грузными Schupo[3].

Не ощущавший боли Ганс внезапно обнаружил, что смотрит в глаза Чюрке.

— Этот гаденыш поранил тебя? — спросил тот.

Ганс поглядел на него, потом на свою окровавленную руку и, понурив голову, поспешил домой. Очень бледный, с беззаботным видом вошел в гостиную.

— Господи, что с тобой? — воскликнула мать.

— Ничего.

— Ничего? Взгляни на свою руку! Рука была вся в крови.

— Несчастный случай? — спросил полковник.

— Драка.

— Немедленно звоню доктору Хайсе, — сказала мать, направляясь К телефону.

— Мутти, мутти, чуточка крови, и ты сразу же вызываешь скорую помощь, — ласково проворчал полковник. Для его поколения чуточка крови являлась проявлением мужества.

— Чуточка? — ответила она. — Не забывай, я была медсестрой. Это рана от ножа или чего-то острого. Алло, доктор Хайсе…

Пока мать говорила с врачом, Ганс неуклюже опустился в кресло, на лбу его выступили капельки холодного пота.

— Ганс, где ты был? — резко спросил полковник, поднявшись так же внезапно, как его сын сел.

Рана оказалась неглубокой. Доктор Хайсе, врач семьи Винтершильдов в течение многих лет, сказал, что, по его мнению, легкий жар Ганса вызван каким-то эмоциональным шоком или же самим фактом ранения. Они разговаривали в присутствии Ганса, но мальчик не смотрел на них.

— Однако, вы говорите, рана у него не от ножа, — в пятнадцатый раз повторил полковник. Он сидел на кровати сына, положив руку на одеяло, туда, где должно было бы находиться колено мальчика.

— Нет, — ответил доктор Хайсе, — как я уже сказал, по-моему, от осколка разбитого стекла.

— Стекла? — монотонно повторила фрау Винтершильд.

— Как это произошло? Кто тебя? — спросил полковник, чувствуя отчужденность сына.

Ответа не последовало.

— Что мы знаем о детях в эти дни? — произнес доктор Хайсе. — Когда они появляются на свет, мы думаем, что знаем их. Я думал, что знаю этого парня, когда принимал у его матери роды, однако поглядите теперь на него. Что делается у них в голове? Знаете, я слышал, что сегодня шайка юных негодяев устроила налет на еврейскую лавку. Разбила витрины.

Полковник выпрямился, раскрыл рот, собираясь заговорить, потом с облегчением улыбнулся.

— Это невозможно. Ганс был в школе, да и все равно, он бы не позволил втянуть себя в такую глупую выходку.

Доктор Хайсе пристально посмотрел на Ганса, и мальчик, не удержавшись, ответил ему быстрым взглядом.

— «Глупую»? Какое странное прилагательное вы употребили, полковник.

— Почему странное, доктор?

— Очень мягкое.

— А какое употребили бы вы?

— Может быть, презренную. Отвратительную. Постыдную.

— Право же, не могу понять, что сделали бедные евреи, — сказала фрау Винтершильд. — Фрау Левенталь в высшей степени обаятельна. Если не знать, нипочем не догадаешься, что она еврейка. И герр Франкфуртер весьма приличный человек, правда, его предки жили здесь поколениями.

— Фрау Винтершильд, вы не можете понять, что сделали бедные евреи, — заговорил доктор Хайсе, по-прежнему искоса глядя на Ганса. — Позвольте сообщить вам об одной стороне их деятельности. Как медик могу с полным основанием, без преувеличения, утверждать, что немецкая медицина обязана своей всемирной славой врачам еврейского происхождения.

— Не может быть, — ответил слегка оскорбленный полковник.

— Я не выдумываю, — продолжал доктор, глядя на мальчика, — а сообщаю вам неопровержимые факты. Будь я даже оголтелым антисемитом, вы услышали бы от меня то же самое. И потому считаю, что если свора юнцов отправляется грабить еврейские лавки, это не просто глупость, а преступление. Такое же, как мучить собаку, потому что бедные, по вашему выражению, евреи беззащитны. В такие происшествия полиция уже не вмешивается. Никакого риска. А раз так, то эти ребята, лишенные чести, — трусы.

Ганс внезапно задрожал, словно осиновый лист.

— Теперь вы знаете, где был ваш сын, — спокойно произнес Хайсе, берясь за шляпу.

— Доктор, это уже слишком, — сдавленно сказал полковник. — В том, что происходит, виноваты мы. У нас не осталось моральных критериев. Что нам сказать нашим детям?

Врач ушел. Фрау Винтершильд обняла сына и крепко прижала к себе, что не понравилось полковнику, забывшему проводить Хайсе до парадной двери.

— Вильгельмина, оставь его. Он уже почти взрослый. Это требование было пропущено мимо ушей.

— Ты пошел туда добровольно? — спросил полковник. Ганс заколебался. Он не мог признаться, что поступил так из страха перед школьным громилой и иглой от шприца. Лучше было выглядеть смельчаком. И кивнул.

— Почему? — резко спросил полковник.

— Захотел, — прошептал Ганс.

— Там было много ребят? Ганс ответил кивком.

Вопросы у полковника внезапно иссякли. Он пришел в замешательство. Ни с чем подобным ему сталкиваться не приходилось. Даже почувствовал легкое раздражение. Чуть было не спросил, организовало ли этот поход руководство школы, иначе как же такое могло произойти в учебное время, но сдержался из страха, что вопрос может прозвучать слегка нелепо. Впал в минутное оцепенение, а потом, как многие военные, столкнувшись с неразберихой, ощутил желание внушить уважение к себе. Нервозно постукал ступней по полу.

— Кто поранил тебя? — спросил он наконец.

— Мужчина, — солгал Ганс.

— Мужчина? Какой?

— Взрослый.

— Еврей?

— По… по-моему, да.

— Ага! — произнес полковник, словно все было ясно.

— Оставь нас, — взмолилась его супруга. С чувством обиды и облегчения полковник вышел из комнаты.

Вечером на ужин пришел Гельмут Больман. Ганс выпил в постели немного бульона. Мать пришла забрать чашку, поцеловать его перед сном и погасить свет.

— Тебе лучше, мой ангел? — спросила она.

— Я вполне здоров.

Ганс больше не нуждался в ней, слегка стыдился своего поведения, и потому ее слащавая заботливость была ему неприятна. Мать печально улыбнулась, словно внезапно повзрослевшему ребенку.

— Спокойной ночи.

— О чем говорил Гельмут?

— Да все о политике, о политике. Я не слушала.

— Политика — это очень интересно, — сказал Ганс.

— Конечно, мой дорогой, — прошептала фрау Винтершильд.

Ганс закрыл глаза. Когда свет погас, открыл снова и уставился в потолок.

Из всех событий дня ему не давало покоя лишь одно — унизительное подчинение Чюрке. Разгром кондитерской лавки мало походил на подвиг. Кто угодно может разбить палкой стекло витрины. Многие ребята набивали карманы сладостями, но он пошел не красть, никакой Чюрке не заставил бы его пойти на это. Грубое обращение с герром Фельдманом ничем не было оправдано. Если б Фельдман защищался, оно еще бы имело какой-то смысл, а так этот пожилой человек с покорным лицом и удрученным взглядом причудливым образом присоединился к их классу, стал жертвой этой отвратительной колющей иглы.

В сущности, то, что произошло с Фельдманом, было немногим хуже того, что происходило в свое время со всеми его одноклассниками, даже с ним самим. Чюрке, дважды остававшийся на второй год, любил считать себя великим магистром покорного ему ордена, и каждый новичок бывал вынужден проходить унизительный обряд посвящения, влекущий за собой всевозможные низкие поступки.

3

Schutzpolizist — полицейский.