Страница 44 из 50
— Какое там! — Грибанов махнул рукой. — Я из свежего пополнения, с марша прямо в бой. Тут меня и угораздило. Воевал минут шестьдесят, не больше.
— Тяжелое ранение?
— Легкое, пулевое. Очнулся я уже в медсанбате.
— Та-ак, — записывая, протянул лейтенант, — ранен под Выборгом. В Отечественной, говорите, тоже участвовали?
— По силе возможности.
— И еще ранения были?
— Так точно.
— Где и когда?
— Второе — там же, под Выборгом.
— Какое совпадение! В Финскую под Выборгом и в Отечественную?…
— Теперь вы меня не совсем поняли, — поправил лейтенанта Грибанов. — Вторая пуля, представьте, меня отыскала там же и в тот же день.
— Ничего не понимаю. Вы ведь были уже в медсанбате.
— Там и отыскала. Пришел я в сознание — гляжу на себя и в толк взять не могу: левое плечо перевязано, а из правого фонтаном хлещет. Пробую встать — ни черта не выходит. Тут санитар прибежал. «Это шальная, — говорит. — Вот и дырка в брезенте!»
— Так, так, та-ак. Значит, оба ранения получили на Финской?
— Не оба, а два. Это точнее будет.
Офицер был явно смущен своей неловкостью. Записав все, что сказал ему Грибанов, он дальше спрашивать уже не решался — боялся снова впросак попасть. Грибанов заметил это, но виду не подал. Он не спеша достал папиросу, попросил разрешения закурить…
— Конечно, конечно, курите, — обрадовался наступившей разрядке лейтенант. — Может, вам сигарету?
Нет, я больше насчет «Беломора».
Перекурив, вернулись к бумагам. Видя, что лейтенант еще испытывает стеснение, Грибанов пошел ему навстречу:
— На чем мы остановились? На втором ранении?
— На втором! — обрадованно подхватил лейтенант.
— Хорошо. Про контузию писать уже не будем, хоть, откровенно сказать, от нее до сих пор недослышу малость.
— Нет, нет, положено все писать, — сказал лейтенант. — Иные контузии хлеще всяких ран, это я по себе знаю.
— Неужто воевали? Вы ж молодой еще человек, — удивился Грибанов. — Думаю, в войну совсем мальчиком были?
— Совсем, — уже без всякого смущения кивнул Грибанову офицер. — Под Саратовом это было. Пошли мы с братишкой на Волгу гонобобель собирать — ягода такая есть в тех местах, от цинги помогает.
— Как же, знаем такую. И что же?
— А он, — лейтенант сделал на слове «он» такое ударение, какое всегда делают солдаты, когда раз говор о враге заходит, — а он как раз на мост навалился. Фугас за фугасом! Нефтянки разбил — вся Волга в огне…
— Это дело известное. — Грибанов участливо поглядел на лейтенанта. — Ну а дальше?
— Ну а дальше как у вас под Выборгом — очнулся я уже у военных врачей. Определили контузию Я тогда и слова такого еще не знал. Пустяковая штука, а до сих пор не отпускает.
— Погоду чует?
— Барометр…
Два человека, молодой и старый, посмотрели друг другу в глаза, помолчали, одновременно, как по команде, вздохнули и опять закурили. И снова окно занавесилось на минуту-другую синей шторкою дыма.
Первым докурил Грибанов.
— Итак, на чем мы там остановились? На контузии?
— На контузии.
— Получил я ее в эшелоне.
— Когда вас везли в госпиталь? — приготовился записывать лейтенант.
— Нет, тут с Финской, считайте, закончено. Начинается Отечественная. В эшелоне он нас накрыл под Вязьмой. — Теперь Грибанов сделал ударение на слове «он».
— Тяжелая, говорите, была контузия?
— Контузия была поначалу так себе, ерунда, а дело было серьезное.
— Под Вязьмой то?
— Под Вязьмой. Запалил он нас с двух концов — с хвоста и с головы, стал еще посередке бить, а там у нас ящики снарядные, а на соседних с нами путях санитарный — человек тыща одних лежачих. Ну, тут про всякие контузии, конечно, забыть пришлось. Целый день и целую ночь с смертью в жмурки играли. Под утро слышу — голова не моя, руки не мои, ноги тоже чужие…
У Грибанова давно уже кончился «Беломор», он не заметил, как переключился на сигареты лейтенанта, а тот все писал и писал.
Когда добрались до конца анкеты, Грибанов и офицер были не просто хорошо знакомыми людьми — они невзначай перешли на «ты» и как будто даже породнились, какая-то неуловимая и в то же время нерасторжимая связь соединила этих двух утром еще совсем не знавших друг друга людей.
— А теперь награды запишем, — сказал лейтенант в заключение.
— Особых регалий нету, но одна висит.
— «За отвагу», конечно?
— За какую отвагу? Ты что? «За трудовую доблесть», известно. Прошлым летом по случаю юбилея нашей артели пожаловали. — Грибанов с гордостью отвернул борт бобрикового пальто. — Видал? В самом Кремле получена.
— Это, конечно, почетно, но я имею в виду боевые награды, военные, — не унимался лейтенант.
— Ну вот, заладил: боевые, военные… Ты ведь русский человек, все слышал, все записал, знаешь, как война для меня сложилась: одни ранения да контузии, контузии да ранения. Горе, а не война — и та, и другая…
Вечером, в конце работы, после длинного заседания, лейтенант пришел в кабинет к военкому, рассказал ему о Грибанове. Полковник внимательно выслушал подчиненного, снял с полки толстую книгу, почему-то долго листал ее, наконец спросил:
— Медаль «За трудовую доблесть», говорите?
— За трудовую, товарищ полковник. В артели у них, видите ли, юбилей был, а артели этой днем с огнем не разглядишь!
Полковник улыбнулся, опять полистал толстую книгу, постучал ногтем по настольному стеклу.
— Документы у Грибанова вашего все в порядке?
— В полнейшем, товарищ полковник. Иначе не стал бы вас беспокоить. Вот, посмотрите…
Долго в этот вечер длился разговор двух военных. Дата за датой, шаг за шагом проследили они весь славный боевой путь бывшего пехотинца, состоявший, по его словам, из одних госпиталей.
— А ведь вы правы — герой из героев! — сказал лейтенанту полковник. — Я бы на вашем месте взял бы и рапорт написал. Так, мол, и так.
— Мне написать? — удивился лейтенант. — Как написать? Да я же…
— Именно вам. Так и пишите, как рассказываете. У вас должно хорошо получиться.
Полковник встал из-за стола, поглядел на часы, но, перед тем как отпустить подчиненного, посоветовал:
— Только не сегодня, а завтра, с утра, чтобы на свежую голову. Это надо очень хорошо написать, понимаете, очень!
— Понимаю, товарищ полковник.
— А Грибанова вызовите-ка ко мне. Хочется на него одним глазом глянуть. Был у нас в дивизии один солдат — точная копия этого. Награды — за ним, он — от них. Где, вы говорите, он еще воевал-то?
— Да он почти везде воевал, товарищ полковник. Где только не воевал! Вы же видели.
— И под Керчью был?
— Вот только что под Керчью не был.
— А под Майкопом?
— И под Майкопом не довелось.
— А я как раз именно там лиха хлебнул — у Керчи и Майкопа. Но я же ясно помню — был у нас такой. Одним словом, вызовите.
Полковник и лейтенант погасили свет, вышли, распрощались и направились в разные стороны. Полковник жил поблизости и минут через десять был дома. Несмотря на усталость, он нескоро уснул в ту ночь.
А лейтенант, не дождавшись трамвая, долго еще вышагивал по ночной Москве в сторону Тимирязевки и тоже был переполнен впечатлениями минувшего дня. Тонкий ледок хрустел под его каблуками звонко, как только может хрустеть последний ледок апреля.
― ЧЕРНЫЕ БУРКИ ―
Старшина Топорков появился на пороге землянки в обнимку с парой черных бурок. Нес он их торжественно, как великую драгоценность. Бурки и в самом деле были отменными — даже в полумраке видно было, как поблескивали они новыми желтыми подметками и хромовыми союзками.
Старшина всегда теперь тащил новые бурки тому из парашютистов, чья очередь собираться на задание.
— Твой черед, Сыровегин. Подъем! — Топорков с грохотом, как охапку дров, уронил тяжелые бурки.
Сыровегин поднялся, сел на край нар, нашарил ногами сперва одну бурку, потом вторую. Старшина терпеливо стоял рядом, пока тот не намотал портянки и не обулся, потом спросил: