Страница 2 из 6
Красный Маген Давид в центре карты – это я. Здесь я живу и работаю, не люблю подневольного “служу” или героического“сражаюсь”. Отсюда вниз тянется витая черная ниточка – асфальтовая дорога, связывающая нас с “Большой Землей”. А выше темные треугольнички– опорные пункты нашей и южноливанской армии.
При входе в казарму висит плакат-“Наша цель тишина и покой северным поселениям и жителям Южного Ливана”. Каждый раз, возвращаясь из Израиля, Володя крестится на него и говорит-“Аминь!” Проходит время – меняются призывы. В мои годы нас встречал лаконичный “Наша цель– Коммунизм!”– что выглядело и абстрактнее и честнее. Нет в этом мире ни тишины ни покоя, а призрак, рожденный воспаленным воображением двух косматых космополитов, отбродив, пугая своим оскалом, Европу и прочие континенты, удалился на покой, в то время как постоянно присутствующие в истории евреи продолжают своей кровью платить за место под солнцем.
–“Где же Вы, друзья-антисемиты?! Дорогие спутники мои!”– напевает Шурик, запихивая грязное белье в вещмешок-кидбек. Я приподнимаю руку – не свисти– беду накличешь– и тыкаю в налипшие на мушку лепешки грязи:”Это что такое?! Кто тебе оружие чистит?!”
–Мама,– не смущается Шурик.
–?!
–Док, это же элементарно,– Володя не может успокоиться,– Его родительница уже с утра в окно поглядывает – бойца нашего высматривает. Как увидит – к дверям кинется автомат принимать. Шурик признайся, как на духу– это правда, что у твоей мамы есть три тряпочки: одна – стол вытирать, вторая – тебе сопли дуть, а третья – автомат драить!
–Да пошел ты,– от отсутствия контраргументов пунцовеет Шурик.
Видно, что Володя прав, но мне немножко жалко парня. Его мама почти полтора года наивно убеждена, что Шурик прохлаждается подальше от средиземноморской жары где-то в горах Галилеи. Так она решила, узнав наш номер телефона. Лишь однажды, когда в ее сердце закралось сомнение, шурикина мама робко попыталась выяснить куда она попала, но Володя был на высоте. “ Да здесь мы, здесь,– голосом развязаного гаера кричал он в трубку,– От нас до границы красной кавалерии скакать и скакать, через долы и леса. Ливан? Помилуйте, какой Ливан?! Ливан – это зарубеж! Туда разговор через телефонистку заказывать надо! С предъявлением номера удостоверения личности.” Неужели бедная женщина поверила в этот бред?! Счастлив тот, кто живет в неведеньи!
Гул голосов снаружи усиливается – признак того, что солдаты, выходящие домой, собрались и теряют терпение. Кто-то грохает каской по загудевшей металлической двери и рявкает:”Алекс!” Шурик, волоча за собой кидбек, бросается на крик. Володя, выдержав паузу, с независимым видом идет провожать товарища. Как в конце пьесы – звук пропал, сцена пустеет и я остаюсь один. Через несколько минут зализанные грязно-серые силуэты бронемашин выскочат за бетонный забор, отделяющий базу от дороги, и, набирая скорость, понесутся в сторону Израиля навстречу свету, праздной жизни, навстречу шабату! А для нас наступит время расслабиться, скинуть попахивающие носки, вытянуть ноги и пошевелить затекшими пальцами. Затихла казарма как покинутая по окончанию сезона дача.
Конец недели в армии – самые приятные дни для сугубо штатского человека. Они лишены той специфики, выделяющей людей в форме в отдельную категорию человеческой формации. Не надо просиживать штаны, сожалея о бездарно проходящем времени, на бесконечных заседаниях, где только посвященным ясно о чем говорят и что следует сказать. Мое единственное выступление особым шрифтом вписано в анналы нашей части. Разговор был посвящен какой-то антенне. Командир дивизии, мрачно окутываясь сигаретным дымом, в молчании пролистывал бумаги, потом тяжело поднял на нас глаза, как бы выбирая жертву, и, наконец, произнес:”Офицер связи, доложите почему упала антенна?” Связник, вздорный мальчишка с белым чубом, заморгал, засуетился, залистал свой блокнотик, вздохнул и выпалил:”Антенна упала, потому что не был приварен штырь! Я месяц назад подал докладную Вам и в снабжение.”
–Хорошо. Снабжение– доложите!
Снабженец– постарше и тертый– дремал, почесывая между ног. “Можете крепить всё что вы хотите,– буркнул он,– Штырь приварен”.
–Когда?!– накинулся на него связник,– Я тебя полгода прошу об этом!
–Не твое дело,– снабженец повернулся боком и заскребся сильнее,– Просили– получите!
–Хорошо. Почему до сих пор антена не на месте?
Связника можно было выжимать, но он отбил и этот мяч:”Я должен послать её на ремонт в Израиль, а автодорожники не дают транспорт.”
–У нас действительно с шоферами проблема,– подал голос начальник штаба, с добрым намерением прекратить дискуссию.
Командир дивизии даже не посмотрел в его сторону:”Я не просил высказываться”,– и неожиданно обратился ко мне:”Начнем с доктора”.
Разумеется, напрашивается по-одесски философский вопрос:”Что доктор знает за антенну?” Что понимает он в современной технике, оторвавшись от историй болезней с сакраментальной записью заменяющей диагноз:”без патологических изменений” и повернувшись спиной к шкафу с таблетками: “от живота”, “от головы”, “от суставов”, “от температуры”– ровным счетом ничего. И я выдал:
–У меня уже вторую неделю телевизор не работает!
Ответом мне был дружный хохот молодых и здоровых мужчин.
–Доктор– это не та антенна!
–Я понимаю, что не та, но телевизор у меня все равно не работает!
Так я оградил себя от чрезмерных “посиделок” с высоким начальством, но не избавил себя от прочих малоприятных хлопот. Третьего дня меня поднял невообразимый рокот, неумолимо накатывавшийся к моей комнате. Я только успел присесть за стол и принять позу созерцающего мир гения, как ко мне ворвался начальник базы, именуемый в русскоязычном кругу “товарищем прапорщиком”, краснорожий детина, щеголяющий по особо торжественным случаям в фуражке с загнутой тулией, оставшейся, как анахронизм со времен британского мандата. “Товарищ прапорщик” волок за собой Володю и жаждал расправы. Человек, хоть раз отстоявший на часах, когда весь смысл жизни съёживается до одной фразы– “Стой, кто идет!”, поймет всю чувствительность данной темы. И там, где другие языки бессильны и беспомощны только он один– великий и могучий– выручит и придаст уверенность. Моему Володе выпало на одну ночную смену больше и он, борясь за справедливость, пообещал вступить в нестроевые и нефизиологические отношения с посягнувшим на его права. “Товарищ прапорщик” не гимназистка, не первый год в армии и в русской идеоматике поднаторел, но так же усвоил, что у врача есть волшебное слово, могущее стереть его– грозу солдат и радетеля воинской дисциплины – в порошок. Когда на еженедельном расширенном заседании штаба я канцелярским голосом произношу “санитарное состояние”– и делаю качаловскую паузу, нет у меня более внимательного и преданного слушателя, нет и не будет! Кого еще может интересовать содержание мусорных баков и состояние сортиров?!
Как это принято в Израиле, мы вступили в переговоры с бесконечным повторением “будет хорошо”, нудным пересчитыванием часов и тыканьем “почему мы, а не они!” В результате, к обоюдному успокоению страстей, был достигнут компромисс – ночь осталась за нами, но её отстоит, пока ни о чем не подозревающий Шурик. “Товарищ прапорщик” согласился с тем, что услышанное им было простым выражением чувств и непосредственно к нему не прикладывалось, осклабился– “Мы же друзья, док!” и удалился, не закрыв за собой дверь.
–Я тебе пасть порву,– гаркнул ему вслед Володя,– Маргала выколю!
Если не поле брани, то последнее слово осталось за нами.
3
Я выхожу наружу. Яркий свет полного дня режет глаза. Тишина и покой. Часовые прячутся в тень бетонированных будок. В густом, застывшем жарком воздухе хамсина вымирает арабская деревня, приткнувшаяся к холму, на котором стоит база. Я иду к забору и кричу– “Васька!” Появляется Васька, как его кличут здесь на все лады и арабы и евреи, молодой, жирный араб в пестрой, нестираной рубашке. В свое время, по линии компартии, Васька выучился не то во Львове не то в Харькове на инженера и русскому языку с мягким малоросским акцентом. Здесь, в Ливане, Васька держит ларек в котором наши солдаты отовариваются колой и сигаретами.