Бульвар Постышева

Так прошло ещё три дня. Наступила суббота — неделя, как они познакомились.

— Это ты написал? — спросила она про «суслика-шатуна».

— Нет, — ответил он, — это мая бабушка. Вон там полный стол её произведений.

— Знаю, я читала, когда убирала. Особенно про четыре способа ухода из жизни твоя бабуся хорошо придумала. Долго думала?

— Попей-ка её милую! — неопределенно сказал Архип, используя старое выражение мужиков из гаража во время политического спора, когда они не знают, что ответить.

— А я читала Марио Пьюзо — «Дураки вымирают».

Архип даже приподнялся на локтях, когда такое услышал от этой сикильдявки (Он, как обычно уже три дня валялся на диване, чтобы не мешать ей пылесосить).

— Молодец! У вас хорошее было меню.

— Правда, (перестань), я читала, — Юля убрала его руку из-под халата (она давно уже облюбовала его дряблый халат).

— Я понял, понял. Всё остальное, как легко догадаться, тоже написал Марио Пью из О.

— Не ври, пожалуйста!

— Слово пацана! — Архип отщелкнул ногтем по зубу. — Век морковки не видать!

— Может, хватит валяться на диване?

— Это угроза? Или мы уже слегка оборзеваем?

— Причем тут это? Ванна уже полчаса остывает — ты же просил набрать тебе ванну. Набралась.

— Прости, прости, дочка, я неправи…

— Не называй меня дочкой! Папаша нашёлся! — перебила его Юлька.

— Слыш, не? А? Слыш, не? — начал дурковать Архип, испытывая какой-то непонятный прилив радости от этих слов — нравилась ему эта девчонка, особенно когда она сама подчеркивала насколько она молода. — Я не понял, Клава, мы чё — меня гоняем, чоли? Это как оно сюда? Кукрэниксы? Фая мясо, или Чё? Или якобы как будто дескать надо полагать мол?….

Архип сгреб её в охапку и свалил к себе на диван. Раскинув халат, он вцепился губами в грудь, обцеловал заодно и шею, и лицо, и плечи, и снова принялся за грудь.

— Ну, перестань, пожалуйста — я же убираюсь.

— Нет, это я убираюсь! — Архип чмокнул её в губёшки, встал, подтянул трусы (он все эти дни был, в лучшем случае, только в трусах), отдал честь в стиле американских летчиков (ото лба резко ладонь вперед, практически, до нацистского приветствия) и завершил: — Бонас диэс, коморадо! Пойду, поныряю! Приходите — будет мыльно!

Упылесосил в ванну.

«Дурачок» — подумала она.

Утро следующего дня. Буквы собираются группками и растягиваются по монитору. На экране получаются строки и страницы.

Двое собирают в лесу хворост, выжив совершенно случайно после авиакатастрофы, упав в болото недалеко от леса (но сейчас это не главное):

— Я и раньше-то не любил летать на самолетах. Ну, ну не любил как-то. Вообще как-то себя ни так чувствуешь в самолете. Напряженно, что ли.

— Боишься, короче.

— Ну, не боишься… не боишься. Хотя, конечно, боишься, скорее. В общем, не дружишь с самолетами. Я как раньше летал? Я раньше часто летал. В Москву часто летал, по стране летал. Да куда бы ни летал, всегда одно и тоже: захожу в самолет и ещё на трапе останавливаюсь, оглянусь и, как бы, прощаюсь с миром, с землёй. Как бы, последний взгляд бросаю. Я же не знаю: долечу или нет. Вот и бросаю последний взгляд. А потом похлопаю по корпусу машину незаметно и подумаю: «Ну, давай, милый, дотяни. Довези меня. Не подведи» и незаметно щепоткой на алюминии три крестика, как бы, нарисую. И уже после этого захожу в самолет. Стюардессы тебе: «Доброе утро» или «Здравствуйте». Ты им в ответ «Доброе утро» и пошел искать своё сиденье. Пока суета, пока все рассядутся — ещё ничего. Потом тебя начинают пугать, что делать, если разгерметизация произойдет, и что сам себе сначала маску надень, а потом только на ребенка, «если Вы путешествуйте с детьми». Спасжилет у тебя под сиденьем и надувные трапы где-то в запасных выходах. Это даже и слушать-то не охота, а тем боле читать брошюру, которая всегда в кармане соседнего кресла перед твоим носом. Эту часть вообще не слушаешь, делая вид, что и так уже все известно и надеясь, что не придется всем этим пользоваться. А когда двери захлопнут (как-то сразу по ушам бьёт, как бы глохнут уши до тех пор, пока не проглотишь), когда пристегнешься к сиденью, турбины заурчат, сразу голова к иллюминатору поворачивается. Даже если ты сидишь и не у окна. Тогда ещё хуже: и видно плохо, и шея затекает, и сосед мешает (или соседка, какая-нибудь баба толстая, не дай Боже). Пока на полосу выруливаем, есть вроде ещё шанс сойти, но об этом и думать не смей: как это ты сейчас решишь сойти? Что скажешь? Я почему-то всегда вспоминал, как Бендер яблочки забыл тете положить в посылку. А тут, я думаю, этот номер не пройдет. Тут так все завопят — не до яблочек тёте будет. Поэтому, наверное, и не сходишь. Хотя в принципе-то и ещё можно. А вот когда он замрет перед стартом, как бы, наклонится вперед, заревут турбины — всё! Руками посильнее стискиваешь, что там в них попало, шепчешь кое-что и незаметно, щепоткой крестики уже на себе рисуешь. Крестишься, короче,… и молишься. Потом он как сорвется с места, и пошел скорость нагонять. Ещё, ещё, ещё…. И, опа, оторвался. Кусты, деревья побежали назад и вниз. Маленькие такие сразу стали. А самолет, вдруг, как накренится зачем-то в поворот и вверх. Зачем они почти всегда эти виражи кладут — непонятно? Асы, твою мать. Кожедубы, бляха муха. А ты сидишь и ждешь, когда он высоту наберет, двадцать минут ждешь, чтобы у него ничего не щелкнуло, и он набрал высоту, и табло, дзынькнув, погасло. Тогда всё ясно и уже спокойно: самолет встал на автопилот, уже идет не в натяг, уже по курсу, можно расслабиться, сейчас воды принесут.

— А я один раз в кабине «Боинга» был.

— Ну и как там?

— Отлично! Электроника кругом. Их там всего двое. Прикинь! — всего двое. Остальное все компьютер делает. И, кроме того, ещё и ручное управление есть, если компьютер из строя выйдет. Это они мне сами рассказали. Мы с сыном в Париж летели, в «Десней Ленд», а у нас на работе девчонка работает, так вот её брат, родной брат, на этом «Боинге» вторым пилотом был. Я его немного знал. Так вот, она ему сказала, что я лечу, а он, когда набрали высоту, вышел к нам и пригласил ребенку кабину показать. Ну, я и пошел с ним — мне же тоже интересно. Жена не пошла, осталась, нас и так двое пошло, а ей, наверное, тоже интересно было, но она осталась, а мы пошли. Там столько кнопок…и как они всё запоминаю, что зачем и почему горит. Сума сойдешь!

— Их этому, брат, много лет учат.

— Я понимаю, но всё равно, как-то не по себе, что человек способен всё это запомнить и не перепутать, если вдруг компьютер откажет. Интересная там такая штука внизу, как в машине между сиденьями. Там карта электронная и на ней показано, где мы сейчас летим. Подлетаем к какому-нибудь городу, на карте, бах, название «Вологда» на английском языке, и сколько до него и какая высота тоже кажется есть. Короче, мимо не проскочишь — самолет сам идет. Конь дорогу знает. И ещё какая-то лебедка. Это если шасси не выдвинул компьютер, так они в ручную лебедку мотают, чтобы колеса вылезли. Короче, всё предусмотрено. И уютно так, лампочки мигают, все видно впереди — классно. И совсем не страшно в кабине. Даже и мысли нет, что что-то произойдет, и машина не сработает. Вот в кабине хорошо. А в салоне страшно. Особенно если тряхнет.

— Да, когда трясет, я тоже не могу. И почему-то все время эта турбулентность начинается, когда ешь. И так не вкусно, а тут как тряхнет, так и жрать не хочется, кусок не лезет. А если уже жуёшь, так проглотить не можешь. И чай, как правило, на тебя расплещется. Хоть чуть-чуть, но, гад, всё равно, расплещется. Сидишь, держишь столик и ждешь, что сейчас трясти перестанет. Я ненавижу турбулентность. Мне всегда не хорошо. И ещё ненавижу, когда на посадку идешь, и если плохая погода, приходится в облака нырять. Вот там трясет. Так трясет, что… И земли не видно. Думаешь, как сейчас хряснится в землю…