Обречённая воля

Старожилой казак Федосеев, которого унизил Булавин, заставив поливать вино на руки пушкарю Дыбе, Митроха, который накануне сидел у крайнего костра, на берегу Каланчи, теперь был там! В колпаке! Бежал ночью…

— Измена-а-а! Булавин не помог! — гаркнул кто-то.

Тут отворились ворота и вместо приветственных криков оттуда вырвалась конница Васильева, а за ней — тьма солдат! Пушки ударили, отсекая конницу Хохлача от пехотинцев. Азовцы ударили по растерявшейся пехоте.

— Измена-а-а-а! — Измена-а-а-а! — закричал высоким бабьим голосом какой-то казак из старожилых и кинулся к речке Каланче.

— Стойтя! Стойтя! — кинулся сдерживать бегущих Некрасов, но было уже поздно.

— Стойтя-а! Сгинетя! Порубать вашу в стремя мать! — надсаживался и Хохлач.

Некрасов завернул сотни три верховых повстанцев навстречу коннице Васильева и, спасая отступавших, завяз с этой отчаянной вольницей в тяжёлой, безнадёжной рубке.

21

Ни одной ночи в Черкасском Булавин не спал крепко и спокойно. В прошлом году, когда он всколыхнул Дон, и потом, даже после убийства Долгорукого, после предательства Максимова и даже после поражения была какая-то ясность, как бы осенняя степная прозрачность, в которой далеко виден неприятель и, пока он не приблизился, можно огладить коня, проверить пистолет, перекинуться с друзяками словом… Но главное — ясно видел, где враг. Теперь, вот уже несколько месяцев, голова разламывалась от донесений с разных рек, где рубились верные ему казаки и вольный пришлый люд. Отовсюду требовали помощи, денег, одежды, оружия, еды, повсюду радовались победам, грозились на кругах идти на Воронеж и на Москву, поддерживая его, своего атамана, но какой-то опустошительный, коварный сквозняк всё тянул и тянул то с одной, то с другой стороны, охлаждая бурные казацкие страсти. Глаза многих казаков, которых он видел в первые месяцы борьбы, глаза, горевшие страстью самой решительной борьбы, вдруг подёрнулись сумраком, будто угли пеплом. Почему? Конечно не легко было вчера узнать о разгроме Семёна Драного, но какая же борьба без потерь? Да и разве это конец? Это только начало! Он верил в размах войны и тогда, когда Максимов разбил его. Он верил и сейчас. Однако… Если в прошлом году он говорил казакам о предательстве черкасской старшины, то нынче не скажешь: она казнена. Если вначале он обещал всем голодным и обиженным, всем сбежавшим от царя на Дикое поле волю, сытость, тёплые курени, одежду, оружие, коней, то сейчас они сами требуют от войскового атамана всё это, поскольку он обещал. А что он даст? Он твердит на кругах, чтобы вывести на Руси боярское племя, от которого идёт всё зло, а они, похоже, не шибко стали верить. Голытьбе — Булавин это заметил — по душе война потише: набеги на богатые курени старожилых понизовых казаков, а те — зубами за свои сундуки. Правда, откровенной сабельной схватки пока между ними нет, но она таится, она, что курок пистолета, всегда наготове. Зреет эта вражда, вот-вот выхлестнет наружу. А что потом? Ну, разграбят сундуки старожилых, а потом что? Ну, раздуванят. А потом? Голова кругом… Надо скорей большое, горячее дело, надо скорей взять Азов. Что-то там, под Азовом? Хоть бы посыльный скорей…

В это утро, 7 июля 1708 года, Булавин проснулся на рассвете от глухого, но плотного гула. Он не удивился: так случалось часто — зашумят, затеют круг спозаранок, пошлют за станичным, а то и за войсковым атаманом, но вчера был не обычный день.

Вчера прискакал сын Семёна Драного с худой вестью о смерти отца, о поражении в Кривой Луке. Тяжёлая весть. Но тут же случилась и радость: сын Булавина, Микитка, не был в плену боярском. Его укрыли казаки в верховых станицах, а за караул взяли Анну с только что родившимся, ещё грудным младенцем. И вот сын с ним. Он принёс весть вместе с сыном убитого друга…

Коротка и тяжела была встреча с Микиткой. Он, могучий атаман Войска Донского, всколыхнувший народ, не мог вернуть сыну его мать, не мог даже сказать, где она сейчас с его братиком. Из Бела города — ни слуху ни духу, ни ответа на письмо. Было у него не раз безумное желание — снять все полки отовсюду и бросить их на Белгород, на Киев и вызволить своих. Он помнил, как есаул Соколов раза три твердил ему об этом, но Некрасов — светлая голова! — понял замысел царёв: заманить армию Булавина на Украйну, отрезать от родной земли и разбить там с помощью Мазепы и больших полков, что караулят Карла у польских границ… Нет, то был бы гибельный путь.

Между тем шум на майдане нарастал. Это было неприятно сегодня, когда он с часу на час ждал известий из-под Азова. Ждал и опасался.

— Стенька! А Стенька! — негромко окликнул Булавин, уже надевая кафтан и саблю, но никто не отвечал.

Булавин выглянул в окошко — на крыльце не было казаков охраны. Он отворил дверь и крикнул громко:

— Стенька!

— Вот я! — послышалось от чёрного хода с конюшни.

— Чего там кричат?

— Я хотел, атаман, сам пойтить, да гляжу, охрана сгинула куда-то…

— Ну?

— Ну я и послал твоего Микитку с сыном Драного. Они зараз узнают…

— Чего сокрытие творишь? — догадался о чём-то Булавин.

— Да это ведь… Это ещё не ведомо, атаман…

— Чего не ведомо?

— Да прискакал какой-то казуня взгальной, ещё в ночи, да и крик учинил — наших-де побили под Азовом… многое число… — Стенька хмурился, отворачиваясь от взгляда атамана, но оправился с этим минутным малодушием и встрепенулся: — Да не верю я тому казуне, в турку его мать! Поблазнилось ему!

— А ну скачи сам! Вызнай всё вправду!

Стенька сорвался с места и прямо от конюшни со свистом кинулся к дальнему, церковному краю майдана, где густел люд.

Булавин подошёл к боковому окошку и увидел растревоженный Черкасск. Голутвенные казаки сбивались мелкими группами, старожилые же метались из куреня в курень — деловито, уверенно, но особенно много было их у церкви. Там празднично серебрились их кафтаны, алели красные шлыки трухменок на гордых, вскинувшихся головах.

«Зашевелились, крысиное племя — братья во Христе! Ну, дайтя срок, я вам попомню!..» — скрипнул Булавин зубами. Он снял со стены второй пистолет.

— Атаман! Атаман! — голос Стеньки.

Булавин вышел на крыльцо.

— Кондратий Офонасьевич, Хохлача с Некрасовым привезли будто бы, в чепях! Старики орут, что-де тебя вязать надобно! Беги! Кондратей Офонасьевич!

— Гони сюда робят! — вспомнил Булавин про своего сына и сына Семёна Драного.

Стенька кинулся к майдану, но у церкви на него навалилась толпа старожилых казаков. Стенька скакнул в сторону, и Булавин увидел, как сверкнула несколько раз его сабля. Оттуда уже скакали верхами черкасские заговорщики. Впереди летел есаул Некрасова и кричал:

— Уходи, атаман! Они царю предались!

— Чего под Азовом? — загремел на него Булавин.

— Порубили нас! Измена там, атаман, а эти кричат, что-де ты их предал! Уходи! Вот они! Эх…

Есаула настигли и на ходу изрубили в две сабли. Булавин выстрелил в одного и затворил дверь, заложив её тяжёлым максимовским запором. В дверь загромыхали сапогами, саблями. Казаков охраны как ветром сдуло. Вылетели стёкла сразу в двух окошках, и на подоконник легли руки с саблями, за ними показались головы. Булавин выстрелил в одну и почти одновременно — в другую из второго пистолета. Тела глухо тукнулись оземь. В окна больше не лезли.

— Стреляйте!

— Живьём возьмём! Повяжем!

Булавин лихорадочно зарядил оба пистолета. Положил на стол зарядцы, саблю. В дверь ломились, рубили её топорами. Тогда он встал в простенке, так, чтобы было видно крыльцо, и бил из пистолета по тем, кто рубил дверь. Там шарахнулись вниз, утащив мёртвых. За шакальей сутолокой приогорбленных спин, за мельтешеньем богатых трухменок Булавину вдруг показалось довольное лицо есаула Соколова. В один миг вспомнилось всё — встреча с ним во дворе Федосеева, когда старожилые били Дыбу, подслушиванье под дверью, таинственное исчезновение в день отгона табунов к Азову, уговоры Соколова, его жаркое нашёптыванье, чтобы бросить дела на Дону и идти под Киев и Белгород… «Ах, ласков ты был, грамотей…» — думал Булавин, по-охотничьи выслеживая голову Соколова из-за косяка. Однако с улицы, не обращая вниманья на окрики стариков, кое-кто стрелял по окошкам, и пули рвали косяки, цокали в противоположную стену горницы.