Обречённая воля

Рядом с Окунем прикапывали пушку, большую, тяжёлую, темневшую опалённым жерлом. Пушкарь Дыба отнял окоп Окуня под заряды, и казак пошёл выбирать новое место, подальше от пушки. В низинах уже заводились сумерки, но на вершине бугра, где укреплялось войско Драного, было ещё светло. Всюду копошились казаки, недовольные кротовой работой. Окунь вышел на самый гребень бугра и огляделся. Слева и справа, обогнув бугор, протекал далеко за спиной Северный Донец, там, у самого берега, а также справа и слева, под лесом, стояли табуны и расположился обоз. Здесь, на узком пространстве — в полтораста саженей, — занятом развалистым бугром, надо было держать оборону. Место было удобное: перед бугром — глубокая балка, и штурмующим придётся лезть через неё или продираться на флангах через лес. Позиция была много лучше той, что случилась на Айдаре, когда булавинцы отсиживались в шанцах. У реки уже зажигали костры. Несколько десятков дозорных пластунов осыпалось в балку и ушло в сторону Тора. Поставили караульных на той стороне балки. Наступили сумерки, и пока Окунь выкапывал себе новый окоп, стало совсем темно. Всюду разложили костры и теснились вокруг огня. Окунь вырыл окоп на самом краю откоса и пошёл искать знакомых. Ненужная сабля била ему по пяткам, ружьё было, как посох, в правой руке и торчало выше головы. У каждого костра — обрывки разговоров.

— Адам — прежний человек, свету начальник. С его всё пошло…

— …величеством та птица невелика — с русскую галку, а хвост — палкой. Как налетит та птица…

— Аще ли ту полынну воду смешать по шести золотников с питьём винным, некрепким — велеречив будет человек, у кого язычие отупеет, — послышался знакомый голос Ременникова. На днях он приехал из Бахмута, но вояка из него пока был никудышный, видать, бок ещё болел. Рядом с ним страшно темнел провалами ноздрей на месте срезанного носа Антип Русинов. Окунь мысленно ставил его рядом с племянницей, и от этого Алёна представлялась ему ещё красивей…

— Морей на свете много! — громко кричал у соседнего костра сухопарый казак в дорогом, как у Рябого, кафтане. Красный шлык то и дело дёргался на трухменке, когда казак рассказывал о дальных странах, где он побывал, уходя из турецкого плена. — Есть море Тихо, море Хвалынское, море Понтийское, море Червинное, море Черемное, море Ладожское, море Студёное, а есть Аравийское море, то зовётся Печаное. А есть ещё Окиян-море — морям мать.

— А ты зрел на то море? — спросил поп Алексей, не отрываясь от сабли, которую он точил куском камня.

— Как не зрел! Есть у того моря церковь святого Климентия, папы, стало быть, римского. Празднуют ему Филиппов пост. В тот день море расступится храм откроется, люди молиться идут. И вечернюю слушают, и заутреню поют, а как отпоют, и тот храм внове вода поищет и грешника с собой захватит. Потому то море морям мать…

У большого костра не унывал сам Семён Драный.

— …тут возьми и поспорь христианский князь с эллинским; чья-де вера крепче. Эллинец позвал философа, а наш позвал скомороха. Первый спрашивает эллинец. «Чего-де мниши: кура перва аль яйцо?» Скоморох плюнул тому на лысину, да как хлопнет по ней: «Чего мниши: от плеши щёлк аль от длани?»

Тут же сидел, сгорбившись, старый Лоскут. После стрельбы по иконе Окунь постоянно искал этой встречи, веря, что скоро откроется ему атаманский клад. Окунь присел рядом и, улучив момент, тихонько спросил:

— А где Гришка Банников?

— На Волгу ушёл, к Павлову-атаману, Царицын, слышно, брал. А чего тебе в нём? Поди, иное спросить желаешь? А? Знаю… — Лоскут промолчал, оглаживая серебряный эфес ладонью. — Ищи, казуня, тот клад там, где на острову растут три вербы али торчат три пня по семи аршин друг от друга…

— Атаман, факельщики! — крикнул кто-то с той стороны балки.

Все вскочили и увидели вдали, как двигались в темноте вереницы факелов со стороны Боровского к Тору.

К Шидловскому пришёл на помощь отряд Ушакова.

На рассвете Семён Драный сбил карты Шидловскому. Тысячи две всадников неожиданно вырвались из тумана и проскакали перед опешившими полками царёва бригадира. Направленье скачки шло от одной седловины изгиба Донца до другой. Всадники получили вслед около сотни беспорядочных выстрелов и скрылись в лесу, на левом краю своей обороны. Эта непонятная вылазка озадачила царёвых военачальников. Они готовились идти в наступленье, но после этой бешеной скачки булавинцев раздумывали об обороне. Шидловский ждал часа два, но булавинцы сидели без движенья. Он послал конную разведку, и пока та разбиралась в порядках обороны Драного, солнце не только поднялось над лесом, где у самой реки стоял обоз Драного, но и начинало припекать полки Шидловского, стоявшие на открытой местности. С вершины бугра было видно, как сам Шидловский мелькает в своей треуголке на белой лошади. От Тора шестёрки лошадей тянули что-то.

— Пушки! — послышался голос Шкворня.

— Вестимо! — отозвался солдат из отряда Голого. — Пушки да инфантерия вдарят. Конные тут не пойдут на балку. Инфантерия — та пойдёт…

Казаки с уваженьем слушали солдата — знает толк.

Между тем пушки были поставлены вблизи бугра, но полки всё не шли на приступ. Шидловский никак не мог прийти к единому решенью с Кропотовым. В поле вспыхнул белый шатёр — то царёвы начальники скрылись от солнца, советуясь о деле. Но вот на противоположной стороне балки появились крикуны и стали предлагать булавинцам сдаться без кровопролития. Вышел на край балки Семён Драный, прислонился спиной к жерлу заряженной пушки и закричал в ответ:

— Крови жалкуете? Тогда выдайте нам собаку Шидловского и казну войсковую — отпустим вас с миром!

Это нахальство заставило подойти к краю Кропотова.

— Сдавайся, рванина! Нас много!

— Всем места в балке хватит! Всех вас положим тут!

— Поплачешь, воровское рыло! — стал грозить Кропотов.

— Найдут наши сабли ваши скоблёные хари!

Тут выкарабкался из своей рытвины поп Алексей.

— Эй! Полковник! От сего дни твоя Марфа станет подолом слёзы носить прям из окошка в Оку!

Кропотов остолбенел. Схватил подзорную трубу с пояса, глянул в неё.

— Ерёмка?! Прохвост! Ах ты страдник поганый! Вот ты куда сбежал от меня! Повешу! — взбеленился Кропотов. — Крест на воровское пузо нацепил! Повешу!

Офицеры Кропотова и Шидловского сгрудились, рвали друг у друга подзорные трубы, всем надо было взглянуть на беглого крестьянина Кропотова — на Ерёмку, пролыгавшегося попом.

— Я те сей день покажу «повешу!» распронавертит твою в Марфу мать! — затрясся Еремей и такие слова направил на ту сторону балки, что даже Шкворень заржал.

— Отец Алексей, так ты — Ерёмка? — кинулся к нему, растопырясь руками. — То-то ты по душе нам пришёлся.

— Отойди, Шкворень! Атаман, отойди! — ревел Еремей. Он схватил факел и кинулся к запалу пушки. — Дыба, наводи!

Семён Драный только успел отойти от ствола, как рявкнул выстрел. Ядро перелетело через овраг, через толпу офицеров и попало в лафет полуразвёрнутой пушки. Ещё не распряжённые лошади рванулись с места и понеслись к лесу, где стояли запорожцы Драного, но через полсотни саженей пушка нарвалась на другую упряжку, и оба орудия опрокинулись.

— Еремей, охолонись! Иди к своим! — зыкнул Драный.

Булавинцы то и дело бегали к Донцу за водой или к ручью, что сочился в прохладе опушки, а там, в открытой степи, солнце совсем сморило полки Шидловского. Было видно, как там кидались к бочкам привезённой воды. Вскоре царёвы войска зашевелились, но тревога была напрасной: их отводили к Тору. Было ясно, что в такую жару никто не начнёт рубку — наступало тихое время, когда всё живое пряталось от жгучего солнца, замирало, никли, теряя запах, травы — наступал час глухой степи.

За час до захода солнца и часа за два до темноты Шидловский решительно выкатил артиллерию к самому краю балки и стал бить ядрами и картечью по бугру. Стрелки-пехотинцы — инфантерия, как называл их солдат-булавинец, — полезли через балку, но до рукопашной не дошло, поскольку первые десятки рядом легли под пулями и белели на дне перекрестьем лент на мундирах. Атаки Шидловского продолжались больше часа, и больше часа он посылал в готовую могилу — балку своих солдат. На заходе солнца по балке, откуда-то сбоку, куда уходила её вытянутая теклина, прорвалась конница, но лишь около сотни всадников смогли подняться на бугор. Продержались они четверть часа и были все до одного порублены. В сумерках Шидловский снова бросил конницу по оврагу, стрелков разместил напротив бугра, а солдатские пехотные полки полезли с флангов через лес. Семён Драный пустил запорожцев на правом фланге, и они рассекли пехоту надвое, но те сумели забиться в лес, где запорожцы тотчас завязли и отошли к своим. Через полчаса, уже во тьме, началась рукопашная на левом фланге у леса и на правом у обоза. Артиллерия Шидловского била по бугру, распугивая лошадей у реки. Теперь конница Шидловского накопилась в низине за поворотом и плотной лавиной ринулась на бугор снизу. За ней с криком кинулись солдаты. Всё смешалось. Стрельба почти совсем прекратилась, и началась тяжёлая рубка. Семён Драный сел на коня, повёл своих, но когда его конница выставилась на бугре, по ним снизу начали стрельбу из ружей и из пушек с того края. Ядро попало атаману в бок. Оно вмяло ему руку в рёбра, и Семён Драный повалился с седла… Сын догнал его лошадь, выдернул ногу отца из стремени и хотел было найти в этой страшной сумятице Ременникова, чтобы лекарь помог, но атаман был мёртв.