Страница 62 из 85
— Ну, смотри, Лунька! — загремел он на всю округу. — Я твоей измены не забуду! Слышишь?
— Слышу, вор!
— Я земь ту, что ты прикусил, в плат завернул!
— Я той землёй тебе бельма осыплю, как станут они мертвы!
— Я смерти не пасусь: понеже душой чист, а ты Дон боярам запродал. Берегись, Лунька, возмездия!
В ответ ударили выстрелы — комья огня из стволов во тьме, грохот и свист пуль. Они горохом шаркнули в прибрежных кустах, плеснули в воде, подобно вечерней рыбе. Несколько штук щёлкнули по телегам, но никого не задели.
Уплывали последние проблески дня.
— Смотри, атаман! — крикнул Копыл. — Рядятся!
На увале мельтешили казаки, пестря белыми пятнами платков, повязанных, подобно лентам, через плечо.
— В ночи, а не то на рассвете пойдут — вот и рядятся. Сами себя опримечивают, — сказал Булавин.
Теперь всем стало ясно, что не устоять даже в шанцах. Притихли булавинцы. Собрались на совет, оставя сторожевых. Порешили уходить в лес и рекой. Сначала унесли раненых в лес, через час учинили пальбу, для острастки, и растеклись в разные стороны.
Булавин придержал Стеньку и Банникова. Втроём послушали вражьи караулы и по возне, по окрикам поняли, что на берегу Максимов выставил усиленные караулы и там идёт неравная схватка с ними прорывающихся булавинцев.
— Ну, браты, пора и нам! — буркнул спокойно Булавин.
Они попалили из-за телег в сторону увала и осторожно сошли в воду Айдара. Позади было всё тихо, только билась в прибрежном тальнике раненая лошадь.
— Кондратей Офонасьевич, не смерти ли нам ждать наперёд?
— Полно, Гришка! Всё только начинается… Тихо! Тут омут. Плывите за мной.
Часть четвёртая
1
Несколько недель зависали над Москвой холодные осенние дожди. Вспухли реки, речушки, ручьи. К берегам Яузы, Неглинной, Золотого Рожка, Хотынки, Синички, да и самой Москвы-реки не подойти, не подъехать. Грязь за Кремлёвским холмом, грязь по улицам. То там, то здесь брошены среди улицы застрявшие телеги — хозяева уехали верхами, ветер гнал вдоль домов остатки сена… Но пришли наконец ноябрьские заморозки. Болезненно-жёлтые зори всё чаще растекались по чистой бирюзе небосклона. Мороз вытеснил дожди.
Шафиров, должно быть, не доверял утренникам: он явился в Государственный Посольский приказ в тёплом кафтане, надёжно укрывавшем его в минувшие недели от дождя, сырого снега и ветров. Вошёл в канцелярию, повёл носом:
— Рано труба закрыта!
Кинул кафтан на руки приказным.
— Пётр Павлович, батюшка, атаман Петров давно ждёт.
— Вели войти!
Шафиров прошёл к себе в кабинет, оставив дверь приотворённой, и в великолепном настроении сел за стол, где его ожидало письмо атамана Максимова.
«…Роспись колодникам, присланным из Войска Донского к Москве лехкие станицы станичным атаманом с Ефремом Петровым с товарыщи ноября в 4 день 1707-го году: Ново-Айдарской станицы казак Филат Микифоров сын Явланов, Закотнинской станицы казак Иев Васильев сын Васильев… Макар Кириллов, сын Иконников, Копыл он же…» — читал Шафиров, загибая пальцы холёных рук. Всего насчитал десять человек булавинцев.
Накануне он видел, как везли их, растрясённых за длинную дорогу, прямо в Преображенский приказ. До сих пор стояли в глазах окровавленные бородатые лица, слышался мягкий стук поникших голов о грядки телег…
— Где ещё два человека воров? — сразу огорошил Шафиров Петрова, как только тот переступил порог.
В прежней войсковой отписке говорилось о двенадцати булавинцах, но двое сумели откупиться на Филькин жемчуг ещё в Закотном и были отправлены Максимовым в Черкасск. Если бы сейчас перед Петровым был сам царь Пётр, атаман не стал бы покрывать Максимова, но Шафирову он ответил:
— То дело войскового атамана Максимова, по рассмотрению его двое воров за малой провинностию оставлены в Черкасском.
— А почто печать перстневая, а не войсковая?
— А печать на письме перстневая, а не войсковая для того, что войсковую печать в походы не емлют, а всегда оставляют с насекою при атамане, который в Черкасском остаётся. А атаманом в Черкасском по отъезде войскового атамана Лукьяна Максимова остался Яким Филиппов.
— А почто не Зернщиков?
— То мне неведомо… — потупился Петров, весь осыпанный по лицу потом от жара кабинетной кафельной печи.
— Скажи, каково наказанье чинили вы тем ворам?
— А как побили тех воров при реке Айдаре…
— В письме сказано, будто вы не побили, а они сами ушли в ночи. Так ли?
— Уйти-то ушли, да не от хорошей жизни! — окрысился Петров, сверкнув разбойно глазами. Он ослабил кушак на кафтане, перекрестился. — Зато наутрее мы половили их по буеракам у двух сотен голов. Осьми ворам казнь большую чинили: за ноги повесили, по нашей обыкности — по дубьям да по вербам. Человекам со сто тридцать носы резали, а потом с восемь десятков выслали на Волуйку и отдали там воеводе с распискою. Достальных же приговорено войском послать в украйные города.
— А Булавин? — прищурился хитро Шафиров.
— Проскочил, сатана! — вздохнул Петров, потупясь на свои разбитые сапоги.
— Изловить надобно!
— Изловим, Пётр Павлович. За голову его награда объявлена в два ста рублёв.
— Ну, добро, что так кончен бунт на Дону. Я уведомлю государя, он вас, верных казаков, не оставит своею милостию.
— Мы верные холопи его, великого государя… Нам бы жалованье…
— Уготовано вам жалованье! — Шафиров достал бумагу, насупив мясистую переносицу. — Вот тут сказано: 500 рублёв, 230 пуд пороху ручного и пушечного, 115 пуд свинцу, железа 15 пуд, хлебных запасов муки ржаные 6500 четвертей, 500 вёдер вина…
Петров каждый год слышал эту меру — 500 вёдер вина, но впервые, стоя здесь, в Посольском приказе, он вспомнил, что ровно столько четвертей хлеба было отправлено на Дон за поимку Степана Разина, а вина — 100 вёдер.
— Да особо на калмыков, что служат Войску Донскому, 500 рублей. Сукна брать станете?
— Нет. Деньгами лучше.
— Оно и казне способней: в сукна армию одеваем. А за сукна, за 430 половинок, деньгами выходит… 2365 рублёв.
— Когда пришлют?
— Приказу Малый России подьячий Василей Жадаев его, великого государя, жалованье повезёт вам в декабре, как повелось искони.
— Добро, господин… Нам бы корму лошадям.
— Скажи подьячему, он сена отвалит.
— Мы ить пять станиц пожгли воровских — Белянскую, Сваталуцкую, Малоброцкую, Закотный городок. На Деркуле Герасимовой Луки пять городков пожгли для того, что тех городков люди к воровству приставали…
— Ну? — Шафиров шевельнул складками подбородка, портившего его красивое большеглазое лицо.
— Повели подьячим устрой нам сделать житейский…
— Накормят, напоят и спать уложат. Ступай!
— Когда казнить станете воров привезённых?
— Ныне долго держать не принято, без поста этими днями колесуем. А ты со старшинами и есаулами своими, да и каждый казак, что с тобой прибились, получат из приказа особо…
Ромодановский приехал в Преображенское к началу казни. Накануне он сам приложил руку к колодникам, но никто, даже на огне, не мог сказать, где скрывается Булавин, а Филька на третьем подъёме дико взвыл и харкнул кровавой пеной прямо в лицо страшного палача. Ромодановский сам выломал ему руки и велел привязать на ночь к столбу с водой. Пытка каплей была новой в Преображенском, и лучшего случая, чем испытать эту казнь на Фильке, не было.
Прямо из возка Ромодановский направился к столбу. Он шёл тяжёлой медвежьей походкой, округло поводя локтями. Его голубая шёлковая фуфайка, стёганая на вате, была распахнута и празднично мерцала холодным расшивом серебряного узора по рукавам. На голове сидела вязаная шапка-ушанка, обтягивавшая спереди широкий упрямый лоб. Глаза Ромодановского в недобром хищном прищуре полыснули по толпе зевак, спозаранку торчавших за низким забором, и остановились на привязанном к столбу человеке.