Обречённая воля

Тут Горчаков, тоскливо стоявший на бочке, как чучело, заговорил, сообразуясь с круговым пылом.

— Атаманы-молодцы и вы, люди Бахмута! Оставим распри из-за солеварен! Что было — то было, только впредь того не делайте, не причинайте государю нашему сумнительства про вас и главоболия. Лучше поладим мы с вами, да все вместе подумаем об ином деле, о коем государь наш батюшка денно и нощно печалится.

Притих майдан. Насторожился. Ременников спросил средь тишины:

— О каковском ещё деле говорить тут?

— Велено мне, атаманы-молодцы, выискать на донской земле беглых людей, кои оставили господ своих на пустых землях, кои побросали лесные повалы, корабельные верфи, кои ушли от канала меж Волгой и Доном вашим, забросив его втуне.

— Не божье дело — тот канал! — раздался голос Белякова.

— Это почему? — спросил тихо Горчаков, превозмогая тупую боль в голове.

— Работные люди, что были там, знают! Там воды никогда не будет: вся в степу растекётся. Там один колодец был, да и в тот Фома Вожжев кинулся, а как кинулся, то работные люди и вовсе ушли от безводья! Про канал тот молчи, боярин!

— Уж ты не бежал ли оттоль? — спросил Горчаков и дал знак офицеру.

— А хоть бы и бежал, так что? — заярился Окунь.

Солдаты двинулись к Белякову. Тот попятился в толпу: присел.

— Казаков вяжут! Казаков! — закричал Окунь и выхватил саблю.

Рявкнула толпа, качнулась на солдат. Полетела одна, потом сразу две ещё фетровые шляпы. Старшина войсковой Обросим Савельев побледнел, схватившись за пояс, кричал что-то Горчакову. Горчаков, совершенно потерянный, топтался на бочке. В него кинули комки смёрзшегося конского навоза. Дьяк закрывал голову руками, неуклюже слезая с бочки. Обросим Савельев что-то быстро говорил ему, озираясь на ревевшую толпу, а тот лишь коротко махал рукой и с помощью солдат пробивался к возку.

Лошадь с трудом прошарахалась через толпу. Мальчишки-казачата тесаками обрезали чересседельник, седло лошади съехало набок, хомут рассупонился, дуга завалилась, но некогда было поправлять.

Горчаков велел погонять, потрясённый неуваженьем к себе, ещё не миновавшей опасностью и безвозвратной потерей надежд на обогащение. Он оглядывался и видел, как солдаты впритруску бегут к воротам городка, изредка отпихиваясь штыками. Казаки били по ружьям саблями, ломая штыки, кромсая деревяшки ружейных лож. Свист, крики, базарный гам. Летели палки, камни, комья навоза — всё перемешалось в глазах Горчакова. Когда лошади вынесли возок за ворота — к счастью, оставленные открытыми для отступления — и он уже был на мосту, с земляного вала ударила пушка. Лошади присели в страхе и вдруг понесли с такой силой, что в одном месте, когда возок налетел на корень вербы, Горчакова кинуло, и он ударился обо что-то в санях больной головой.

«Только штыки! Только штыки! У-у-у!» — кусал он от боли губы, весь покрывшись холодным потом. Однако в душе он был рад, что остался жив, и всё же радость его была преждевременной: из ворот Бахмута со свистом и разбойным гиком вылетел плотный косяк верховых с саблями наголо.

Допоздна, до первых петухов, праздновал Бахмут свою победу! Ещё бы! Ведь не каждый день приходится выпроваживать москалей, да ещё как выпроваживать! Не просто прогнать, но ещё и пленить незваного гостя! Весь Бахмут, от мала до велика, перебывал у съезжей станичной избы, где сидел за караулом Горчаков. Его догнали казаки, отбили, продержали до сумерек и отпустили пешком в Тор. После этого казаки чувствовали себя не просто победителями, но к тому же ещё и великодушными. Кабак и курени всю ночь стояли в огнях, только в курене Булавина не было света — ни лампады, ни свечи. Шкворень несколько раз порывался пойти туда, к Антипу Русинову, — горела душа взглянуть на его племянницу, но его удерживали казаки, окружив в кабаке тугим плотным кольцом, да и неловко было бабиться на виду у казацкого воинства.

Счастливее его был Окунь. Он не имел такого плена. Он выполз на баз, отдышался на морозце, попил у колодца ледяной воды и закачался прямо к Русиновым. Он радовался, что Шкворень пьян и с казаками, а он, Окунь, идёт один к Алёне. В нетрезвой голове бродили отчаянные мысли о немедленной женитьбе, и даже вечно пугающая его в этом случае нищета, то, что он голутвенный, а не домовитый казак, сейчас не беспокоили его. Он верил в свою звезду. Он знал, что найдёт три старые вербы и под ними клад Степана Разина — несметное богатство. Он прикидывал в голове, что из семи возов золота он набьёт себе четыре кармана, потом даст целую трухменку Шкворню, чтобы не сердился, что он женится на Алёне Русиновой, а всё остальное пустит на покупку красивого оружия и добрых кабардинских лошадей. Он уже видел табуны этих лошадей, которые он раздаёт казакам…

Он подошёл к притихшему куреню, двинул коленом дверь — закрыто снаружи на обломок оглобли.

«Что за диво?» — подумал он, не соображая, что раз закрыто снаружи, то дома никого нет.

Он выдернул оглоблю из ручки двери, отворил и вошёл.

— Эй, православные! — крикнул он и понял: пусто в курене.

В темноте пахло ещё жилым. Ноздри Окуня уловили запах одежд, женских волос. Он пошарил в кармане, вынул кресало и с трудом, оббивая пальцы, высек огонь. При свете он окончательно понял, что в курене никого нет: на стенах — ни зипуна, ни трухменки. Из угла могилой чернел пустой сундук. Он вышел на баз. Ворота конюшни были распахнуты, выносили на волю тёплую сладость сухого сена.

— Антип! — на всякий случай крикнул Окунь в пустоту.

Никто не отозвался.

Он снова высек огня и увидел на снегу следы полозьев.

Окунь побежал, раскатываясь по снегу, к воротам городка и там узнал, что Антип Русинов с женой и племянницей подался куда-то в степь.

12

Пётр целыми днями просиживал в канцелярии Оружейной палаты, ставшей жерлом финансовой жизни России, с головой уходил в денежные дела. Казну как ветром выдувала затянувшаяся война. Сейчас бы как раз впору прикупить полка три-четыре наёмников, хоть и плоха на них надежда, но где деньги? При мысли о наёмниках он всегда раздражался, и не столько от никудышности их боевого духа, сколько от возмутительного парадокса: в России, крупнейшей мировой державе, и не хватает солдат! Смех… На весь белый свет смех. Пётр обхватывал начинавшую ломить голову, как от стыда, закрывал глаза и видел тысячи беглых, что выпали из государства, как котята из дырявого лукошка. Скорей бы, казалось ему, Шереметев покончил с Астраханью, и тогда можно будет перекинуть его армию на Украину, к польской границе…

— …а Пётр Алексеевич!

— Что? Опять челобитные? — поднял глаза на Головина, подсунувшего ему новые бумаги.

— Помещики, государь, жалятся…

— Читай!

— Подряд?

— Токмо суть!

— Жилец Колобов пишет: «…бежал мой крестьянин Хведор Тимофеев в Паншин городок…» Тэ-эк… «Потом пришёл за братом Леонтием и от меня, отцов своих, матерей и сестёр, и племянников, и племянниц увели; и ограбя мой домишко, без остатку, ушли».

В палате слоился дым, но Пётр снова набил трубку и, кашляя, харкая прямо на пол, ожесточённо курил. Народ бежал к воле. Не вовремя бежал…

— Сколько ныне у строения гавани в Таганьем Роге? — спросил он.

— С лишком тридцать тысяч, государь, — ответил Головин.

— Ты чего-то язык прикусил, граф?

— Да пишет Толстой из Азову, что-де бегут от него многие люди на Дон…

— А из Таганьего Рогу?

— И оттоль такоже… Ведомо тебе, поди, что и с каналу от Дону к Волге не вернулось к помещикам своим чуть не две трети посыльных туда. Чего не живётся? По петле народ стосковался — вот чего я скажу, государь!

Пётр смолчал.

— А есть таковы люди, что помещиков ругмя ругают. Мне вон сказывал Ромодановский — на крестинах были у Долгоруких вместе — что-де Иван Посошков хульные речи внове начал молвить.

— Что за речи?

— А будто бы от того крестьяне бегут от своих помещиков, что те не дают крестьянам своим в работную пору и дня единого, ежебы ему на себя сработать, и тако-де пахотную и сенокосную пору всю теряют. Да говорил, что-де сверх оброку столовых запасов побором берут и тем-де крестьян в нищету пригоняют, а какой крестьянин станет посытнее — на том и оброку прибавляют, отчего-де крестьяне делать ничего не хотят и вовсе худеют. От таковыя нужды домы свои оставляют и бегут иные в понизовые места, иные во украйные, а иные крестьяне — в зарубежные аж, тако чужие страны населят, а свою пусту оставляют. Пришли челобитные аж от Путивля, от Рыльска, от Курска — бегут от них. Да что там на деревнях, государь! Из городов уходят…