Страница 3 из 85
— Тихо, огарок! — шикнул Шкворень и поставил колено на спину присевшего Окуня.
Нет, не согласны были казаки у костра. Море, да ещё море Евксинское, куда Дон-река течёт, всегда было желанным для казацкого сердца. Сколько хожено по нему предками! Да и они, те, что постарше, пустошили турецкие берега. Ведь не святой дух припёр царьградские ворота и городские турецкие весы в Черкасский город, а казаки. А что дувану было! За семь годов не прожить! А теперь? Теперь закрыл царь море от казаков, боится из-за их набегов ссориться с Портой. Конечно, Порта — немалая сила, вся Европа дрожит перед турецкими янычарами, никого не боятся, кроме казаков.
— От Разина не бывало, — промолвил Ременников.
Окунь сбросил со спины колено Шкворня, но не поднялся с земли и смотрел снизу вверх на Терентия Ременникова. Бывал ли этот казак в морских походах, доходил ли до Турции? Своя собственная жизнь казалась Окуню неинтересной, почти пустой. Он не был даже под Азовом — ростом не вышел.
— Эх! Пропади пропадом! — воскликнул Шкворень. — Пойду в кабак! Пойдём, Вокунь! Денег жалко?
— Нету у меня денег… — потупился Окунь.
Не успел Шкворень отойти и с десяток саженей, как набежало мальчишечье племя.
— Скачут! Скачут! — заорали они на весь майдан. Они устремились от ворот к костру, размахивая в воздухе деревянными саблями, и те светились почти правдоподобно, когда попадали в полосу света от костра.
Прислушались казаки — скачут!
— Все ли скачут? — отстраняясь ладонью от огня, спросил Ременников, но вопрос запоздал: три всадника осадили лошадей у церковной коновязи.
— Навроде невесел атаман, — сразу определил Беляков.
В костёр кинули сушняку. Пламя озарило всё вокруг, задрожало на дубах, на церкви. Толпа расступилась, и к самому огню прошли трое: Кондратий Булавин, исполнительный здоровяк есаул Семён Цапля, любимец атамана, а позади них тащился бахмутский поп отец Алексей. Булавин был ниже их ростом, но когда он подошёл к костру, спина его заметно затучнела своей плотностью среди других казаков.
— На круг, казаки! — раздался его на редкость низкий голос.
Булавин всегда говорил негромко, а точнее — ненадсадно, но неожиданная для его роста сила голоса заставляла обрывать разговоры. Сейчас на всех повеяло знакомой уверенностью Булавина, деловым упорством, и раз сказал атаман «на круг» — будет круг, хоть и ночь на базу. Казаки смотрели на него, и им казалось, что всё было обычно в нём — фигура, голое, толстый короткий нос с широким вырезом ноздрей, но сегодня лицо его — кто был близко, видел — его широкое в чёрной бороде лицо, непривычно окаменевшее, неподвижно держало крупную складку в межбровьи.
— Эй! Кто там близко? Вдарь по котлу! — крикнул вернувшийся Шкворень.
Тотчас раздался дребезжащий звон надтреснутого чугунного котла. Под окнами кабака послышались крики:
— Эй! Казаки! На круг! Атаман трухменку[2] гнёт!
Повалила из кабака казацкая вольница — в шапках, без шапок, в зипунах, в рубахах, голые по пояс и в одних исподних, кого как обобрал царёв целовальник, но все при оружии, — и все втиснулись в круг, задышали сивухой. В один миг отогнали малолетних. Порскнули в сторону девки и бабы — нельзя и близко стоять, а то до синяков изобьют за нарушенье казацкого закона. Не допустили в круг и тех беглых, что не приняты были ещё в казаки. Угомонились, притихли, готовые слушать атамана.
— Атаманы-молодцы! Односумы! Век бы мне с вами вековать и горя не знать, да, видать, на крутой прогон легла судьба наша. Ни Черкасский город, ни Москва не пошли во вспоможенье Бахмуту, дабы отстоять наши копани соляные. Мне ныне полковник Шидловский велику радость учинил: прочтён мне был царёв указ, что-де копани наши соляные отходят тутошним прибыльщикам, изюмского полка людишкам.
— Не отдадим!
— Не бывать тому!
— Тихо, атаманы-молодцы! Вот уж который год возим мы самую белую соль на рынки, — такую соль, что и на царицынском торгу такой соли нет, а отныне нет у нас соляного достатку. Нет отныне вольного казацкого Бахмута. Нет у вас своего атамана: я отслужил вам…
Булавин положил на землю насеку, потом повернулся к Цапле, взял у него бунчук[3] и бросил в огонь.
— Избирайте нового атамана!
Пламя весело охватило вороную чернь конского хвоста, перекинулось на древко и затрещало им. От этого треска первым очнулся Окунь. С соляным колодцем уходила от него надежда купить красивую ясырку.
— Не отдадим! — заорал он, сорвав свою трухменку, и завертел угловатой головой, растущей почти из брюха.
— Погоди орать! — одёрнул его Ременников, хмурясь всё больше и больше, и к атаману: — Скажи, Кондрат, уж не околдовали ли тебя в Изюме? Не питья ли поднесли на порчу?
— Нет, не околдовали, Терентий, хоть от питья я не отказался.
— Тогда отчего ты атаманство оставляешь? Разве мы, круг казацкий, тебя отбрасываем?
— Нет у нас отныне солеварен. Нет и соляного городка Бахмута, потому нет и атаманства моего.
— Как это — нет? Вот он, городок наш. Вот наши курени, а вот и мы, казаки твои! Нам ли от тебя отказываться? Нам ли без бою добро своё отдавать? Оно не грабленое, оно нажитое — редкое богатство у казака, а ты его без слову отдашь прибыльщикам? Давай, атаман, думу думать.
— Я, Терентий, ночи не спал, всё думал…
— И чего?
— А то надумал, что нет у нас той силушки, коей можно копани соляные удержать.
— Есть сила! Мы силу эту покажем Шидловскому!
— Быть нашим саблям на их шеях! — поддержал Окунь.
— Атаман! — выступил Беляков. — Кондратей Афонасьевич! Не оставляй нас в этот чёрный час. Казаки без тебя, что молодые жеребцы без пастуха — того гляди зарвутся и погубят себя. Не божье то дело — оставлять нас. Коли гордыня ломает тебя — оставь гордыню. Ты зри круг себя — все пришли до тебя. А коли утратим мы друг дружку, то останемся в такой сирости, что и куры нас за гребут.
— Нет, Терентий. Из-за соли не стану я проливать кровь христианскую. Не резон!
— Истинно глаголет атаман! — заговорил поп Алексей. Он держал саблю перед собой, как большой крест. — Не резон кровь христианскую проливать ныне! Смиренье, дети мои, и благодать снизойдёт на вас. Не нами сказано: уклонися ото зла и сотвори благо! И водворися в миру, не вкушая хлеба, рыдая о беззакониях великих народа…
— А вот он, наш закон! — Шкворень с лязгом выхватил саблю. Матово полыхнуло её кривое татарское жало, смазанное свиным салом.
— Не простим изюмцам позор наш великий! — выкрикнули в задних рядах.
— Успокой, Кондрат, казацкие сердца, — не по-круговому, а дружески попросил Терентий Ременников.
2
Трухменка — шапка.
3
Бунчук — короткое древко с привязанным конским хвостом, символ власти у казачьих атаманов.