Обречённая воля

Булавин заметил бочки с солью, не подъехал, но не удержался и крикнул с седла:

— Эй, почём берёшь?

Торговец услышал, крикнул через головы:

— Два с полтиной за оков!

«Наша, бахмутская соль…» — с тоской подумал Булавин, и пока слезал с лошади, привязывал её к коновязи, перед глазами пролетели все мученья первых колодцев и солеварен, первые радости добычи этой самой лучшей соли, первые деньги, заработанные казацким потом, а не надуваненные после степного или заморского разбоя. Теперь нет колодцев, нет солеварен, нет места, где бы разгулялся казак, — теснота и духота, как в той соляной бочке-окове…

— Кондратей! А Кондратей! А я тебя ищу! — Зернщиков ещё на ходу перекинул ногу через лошадиный круп, а осадив, уже спрыгнул на землю.

— Зачем я тебе, Илья?

— Нескладно погутарено было.

— Так уж сталось…

— Пойдём посидим где ни есть.

— За какой надобностью?

— Разве нам и погутарить не велено?

Зернщиков ласково потрогал красивую ручку булавинского пистолета и повёл Кондрата к себе домой. Сели верхами, направились тесной дорогой среди торгового ряда. В одном месте поперёк проезда лежал казак, надвинув на глаза трухменку.

— Эй, чего развалился? — окликнул Зернщиков.

— Воля моя — хочу лежу, хочу на голове стою! — хрюкнула трухменка.

— Задавлю! Отойди!

— Токо тронь, полковник, хоть единым копытом!

Зернщиков приостановился — вот незадача! Задень такого — заорёт на весь Черкасск. Сбегутся казаки — в глаза наплюют, а то трухменку свою потеряешь… Но ехать надо было, тем более, что вся эта россыпь зипунов, кафтанов, чалм уже подхохатывала в ожидании скандала. Зернщиков осторожно пустил лошадь на упрямого казака. «А ну как пырнёт коню в брюхо саблей?» — похолодев, подумал Зернщиков. Лошадь осторожно переступила казака. Лошадь Булавина просто перескочила, кинув на зипун казака ошмёток земли.

— Чем у царя хорошо служить в войске? Да тем, что там старших слухают, — вздохнул Зернщиков.

Булавин не ответил. Зернщиков проехал с минуту в смущении, а потом принялся прямо с седла покупать то заморские базилики дочерям, то косник, то иные украшения жене. Булавин думал, что этих украшений и без того хватает в старшинской семье, а Зернщиков всё дёргался из стороны в сторону, всё останавливался, мял торговцев, лошадью, получал плевки в спину, проклятья, но не обращал вниманья, заразившись торговым жаром.

— Эй, колоброд! Чего отворил рот? Давай сюда вентерь! — кричал Зернщиков и покупал снасть для рыбной ловли.

— Долго ты будешь меня кружить? — пробасил наконец Булавин.

— Зараз! Зараз! — с готовностью отвечал Зернщиков, а сам всё шарил жёлтым прищуром по рядам, облизывал тонкие губы, еле видные в рыжей бороде. — Эй! Зарьян! А ну подай-ка мне этот шандал!

Тут Зернщикова позвали царёвы прибыльщики.

Занятие это — теребить пошлину с казака — было неприятное, прямо надо сказать — срамное, и Булавин остановился в отдалении, Зернщиков же пошёл, нахохлясь, в середину толпы, как раз к тому самому возу со стерлядью, у которого с час назад разыгралась сцена меж хозяином воза, старым казаком, и человеком, назвавшим его Лоскутом. У торговца оставалось десятка полтора рыбин — Булавин видел это с седла, — а царёвы прибыльщики уже подступили к нему с пошлиной. Базарные фискалы донесли им, должно быть, сколько было рыбы, но старый казак отказывался.

— Старшина! — крикнул, оборачиваясь к подходившим, старый налогосборщик. — Это твой казак, черкасский?

Зернщиков прищурился, качнул головой:

— Нет, не видывал таких на Черкасске.

— Ты откуда? — приступил старший к седому казаку.

— Оттуда, откуда и весь народ!

Толпа тотчас грянула смехом.

— Из которой станицы?

— Из той, что на Дону стоит.

— Много их на вашем Дону стоит!

— Вот я во всех и живу! — всё больше задирался казак, чувствуя поддержку толпы.

— Ну и провались ты в преисподнюю со своей станицей! Давай говори, сколько прибыли надёргал? — старший налогосборщик тряс худеньким паричишкой, осыпая плечи подпревшим чужим волосом и розоватой заморской пудрой.

— А прибыли у меня шесть рублей с полтиною.

— Врёшь! Ты врёшь нам всё! Ты самого государя грабишь, а нас в обман вводишь!

Зернщиков не вмешивался, молчал, насупясь, опасаясь потерять авторитет среди черкасских казаков, — ему ещё жить и жить с ними, а их набежало к возу великое множество, и каждый смотрел с интересом, задирая голову и скалясь. Он подумал: вот крикни, свистни — выхватят сабли и начнут крошить…

Вмешался второй сборщик:

— С ним говорить — время терять! Испросить надобно, где он ту рыбу ловил? Не в заказных ли местах?

— Как же, дознаете! На рыбе клейма нету! — скалился старый торговец.

— А вот отгоним подводу, самого тебя отведём в таможню, да и ощупаем, сколько с тобой денег в гаманке прихоронено.

— Только коснись, антихристово рыло! — ворохнулся старый казак. — Я ведь не турский, не татарский гость, не мурза заморская, не грек и не перс, чтобы меня во таможни водить, да допрос, да сыск чинить надо мной! Я православных кровей человек, казацких! Так ли, православные? — оглянулся седоусый на толпу.

— Истинно так! — грянули вокруг. Это был верный расчёт хитрого казака: обратившись прямо к толпе своих, он сразу всех поставил против прибыльщиков.

Помощник главного сборщика ткнулся в ухо старшему:

— Они тут все что твои сродники. Пёс с ним, где он ловил ту стерлядь! Бери с него, что даёт, да и пойдём подальше отсюда. Лучше по иноземцам пройдём, ей-богу…

— Беритя! Беритя! Богатей казна на мои денежки! А эти… — казак потряс медяками в пригоршне, — эти развесёлому люду казацкому. Гуляй, вольница!

Он широким жестом рассыпал деньги по головам толпы.

Булавин увидел этот жест, и ему вспомнились рассказы отца о том, как гулял по Волге Стенька Разин и вот так же не жалел денег.

— Гуляй, бедные казаки, на медные пятаки! А на-завтрее, на заре, гульнём на серебре!

Он затянул гаманок, покрутил его на тесьме перед носом старшего прибыльщика, свистнул и, как молодой, приплясывая, обошёл телегу, затем вспрыгнул на неё.

— Кто желает душу христианскую погреть — в кабак!

Он наклонился, нащупал вожжи и, стоя в телеге, как победитель, повёл лошадь через весь рынок, через майдан, к кабаку.

— Дорогу! Дорогу! — кричали за него голутвенные казаки, желавшие выпить на дармовщинку и побыть с интересным, пришлым откуда-то, казачьего племени человеком.

— Ты чего это побелел весь? — спросил Зернщиков, когда они выбились из рыночной тесноты и уже свернули к трём тополям у куреня старшины.

— Да ничего, полковник, — ответил Булавин, к великому удовольствию старшины называя того полковником.

— Я вижу — побелел, как при Азове, когда каланчу брал. Отчего?

Булавин не хотел отвечать, не хотел раскрывать душу, но умел Зернщиков потаённым словом встряхнуть нутро человеческое.

— Смотрел я на прибыльщиков, а рука сама так и потянулась к сабле, — признался Булавин.

— Ишь ты!

— Ей-богу! На неделе не дал Рябому Ивашке кровь пролить у сторожевых изюмцев, а сейчас и сам кинулся бы на этих, так и раскрошил бы антихристово племя!

— Христопродавцы, — ответил Зернщиков, хотя в голосе его Булавин не уловил искренности.

— Ежели бы, скажем, поднялось на Дону…

— Только не здесь, не в Черкасске, — перебил его Зернщиков. — Вот там, в верховых станицах да городках, особливо ежели в новых, что не у шляхов стоят, — вот там надобно доброму забродчику дело начать.

— А понизовье смотреть станет? — прогудел недовольно Булавин.

Зернщиков не ответил. Он соскочил с седла, крикнул конюха — бледного, сухощавого казака в лаптях, взятого в услужение из голутвенных. Пока конюх отводил коней под навес, Зернщиков уже алел красным шлыком своей шапки на крыльце, покрикивал, чтобы скорей подавали еду и питьё.

В горнице Зернщикова было не так богато, как у Максимова, но размеры сундуков были не меньше. На стене, справа от божницы, висела дорогая сабля, которой просто жалко рубиться в бою, так она была дорога и тонко отделана серебром, позолотой, дорогим каменьем по ручке. Тяжёлый стол, широкие лавки, медный витой шандал на столе — всё било по гостям хозяйской крепостью.