Страница 21 из 25
Что он видел, перебираясь на четвереньках со ступеньки на ступеньку? Бесконечные зады впереди, разрезы пиджаков тех, кто обогнал его, и теперь, когда у него появляется реальная возможность сделать рывок и показать спину тем, кто долгие годы смотрел на него, как на пустое место, теперь он должен покинуть город, потерять работу?
Ну нет. Возможно лучшее из предоставленного ему судьбой - принять предложение незнакомцев и остаться на работе. Может и не плохо поставить на двух лошадок сразу, если они бегут в разных забегах, но каждая приходит первой. Получалось, он просто не может отказаться от убийства. До разговора с Баклоу о повышении мог. Сейчас? Не может. Отказ равносилен крушению. В покое его не оставят - яснее ясного: а сорваться с насиженного места, лишить себя возможности встать почти вровень с Баклоу, а если учесть, что мозги у Баклоу скрипят, как плохо смазанная телега, и он далеко не мальчик, то и обогнать его в считанные годы? Такую добычу упускать грех.
Хилсмен ощутил подъем. Не так уж плохо все складывается. Намазал хлеб маслом, положил кусок ветчины, откусил, запил соком. Лучше думать о деталях, надежнее и вернее: горят-то на мелочах. Кристиан упустил из виду глазок. Ну да, дверной глазок.
В подъезд он наверняка войдет без труда, код известен его нанимателям. Хилсмен поднимается на нужный этаж, звонит, и тут возникает заминка. Человек за дверью смотрит в глазок, а у Хилсмена в руках пистолет? Или руки упрятаны в карманы? Не годится. Хилсмен должен выглядеть так, будто случайно перепугал квартиру.
Например, неплохо бы растянуть рот до ушей и сжимать букет. Розы. Рассеянный кавалер пришел к даме сердца. Недурно. Или, напротив солидный джентльмен, неторопливый, держит толстый литературный журнал?
Или коробку конфет? Или красивую бутылку?
А где же пистолет? В кармане. Брючном или пиджачном? Не натянет же он на себя дурацкую кобуру, подмышку, как горе-инспектор. Или, может быть, в одной руке букет, а в другой, заведенной за спину, пистолет? Неплохо. Не понадобится лезть в карман, такое всегда и всех настораживает. А вдруг в момент, когда за спиной торчит пистолет, по лестнице побежит мальчик или вообще кто-то пойдет? Нет. Исключено. Об этом и думать не стоит.
Съел еще бутерброд, место голода снова занял страх. Голова шла кругом - запутался. Боялся просидеть всю жизнь на одном стуле с девяти до пяти, а теперь опасается потерять работу? Но стул-то вот-вот станет другим, и есть никому неизвестный закон, по которому в неведомый миг служебные стулья начинают меняться, мелькать один за другим - только успевай перескакивать наверх. И потом, о чем он думает: розы? глазок? любопытный мальчик на лестнице? А главное!? То, что он - Кристиан Хилсмен - убьет человека, живого, возможно, смеющегося или пережевывающего бутерброд, как он сам минуту назад? Неужели он способен на такое? Может, забыть обо всем? Прошло столько времени, почти неделя, и… молчок. Никто не звонит, не приходит, он не находит в своем почтовом ящике никаких указаний.
Произошла ошибка! Его приняли за другого.
Никто никогда не появится. Конечно, они перепутали, теперь разобрались и оставили его в покое. Смешно ждать от незнакомцев извинений. Никто никогда не появится. Все кончено. Ничего в сущности, и не было: полубредовый разговор, неизвестные люди… Кто-то что-то перепутал: всюду исполнители - живые люди, ошибаются, может, по недосмотру, с похмелья, мало ли что?…
Ожил телефон. Хилсмен поднял трубку.
- Надумали?
Ровный голос выдержал паузу и повторил вопрос.
У Хилсмена задрожали руки. Он зажал подбородок и попытался объясниться. Его прервали, негрубо. Единственно, что он запомнил: через три дня позвонят, и тогда…
И тут же Хилсмен вспомнил мать: непроницаемые глаза, поджатые губы, из розовая черта будто зримо отделяла жизнь матери от других жизней; в отличие от многих мать никогда не прикидывалась доброй и всегда в открытую заявляла, что ее интересует только собственная судьба: пусть каждый позаботится о себе! Разве не так? Слушай, Крис, возьми нашего отца, у него вечно слова добра на устах, но любит-то он только себя, как и все. Учти, он хуже меня, он не только эгоист - в конце концов, покажи мне других, - но еще и лжец вдобавок.
Кристиан увидел отца в те далекие годы, когда они жили вместе. Мать посреди комнаты, руки уперты в бока, отец пристыженно сжался в кресле: неважно, что говорит в данную секунду мать, важно, что его родители никогда не понимали друг друга и при любой возможности мать бросалась в атаку, отец не защищался не потому, что был великодушнее матери или слабее, он так бережно относился к себе, что не считал нужным тратить силы на скандалы, пусть себе кипятится. Отец в разгар материнских соплей мог спокойно подняться, закурить, снова сесть и внимательно слушать мать, кивая с пониманием, будто к нему разнос не имел ни малейшего отношения. Нервы - позавидуешь…
Отец ушел из семьи, когда Кристиану не исполнилось и десяти. Извини, сказал он сыну, я даже не говорю «вырастешь - поймешь», и так все понятно, даже тебе, жить с ней попросту невозможно. Я постараюсь помогать тебе. Жаль, сынок, что тебе уйти некуда, а взять тебя с собой?… Отец махнул рукой и занялся своими вещами. В последующие двадцать пять лет поддержка отца слабо ощущалась, со временем становясь едва приметной, как пересыхающий ручей.
Хилсмен припоминал манеру отца ни на что не реагировать, никогда не взрываться и сейчас решил обратиться к его помощи, впервые лет за двадцать. Кристиан не думал посвящать отца в свои беды, просто хотел посидеть рядом с человеком, у которого запасы спокойствия кажутся беспредельными, и занять у него чуть уверенности и умения без подрагивания век смотреть в глаза судьбе, какой бы она не оказалась.
…По телефону отец разговаривал с сыном непринужденно, не скрывая радости, и так обыденно, будто они расстались вчера. Попросил сына захватить по дороге соленых орешков к пиву.
Хилсмен не видел отца многие годы и, когда дверь распахнулась, невольно застыл на пороге. Будто он сам себе открыл ее, щелкнув замком. Раньше их сходство так не бросалось в глаза., теперь в дверном проеме застыл в длинном халате сам Кристиан, внезапно постаревший и перешагнувший рубеж шестидесяти лет. Сын отступил на шаг-другой назад, прищурился - промахнуться невозможно, - отец ответил недоумением в глазах, подумал, что темно, потянул вниз реостат выключателя, свет разлился у него за спиной, над головой, пробиваясь сквозь седины, засеребрился нимб.
- Заходи!
Кристиан послушно прошел, не спуская глаз с рук отца: когда-то эти руки обнимали мать, и в одном из объятий забрезжила жизнь Кристиана Хилсмена, жизнь, которая так запуталась сейчас, а руки, которые выпустили ее в мир, ничем не в состоянии помочь. В доме отца поражал идеальный порядок: сын нагрянул внезапно, и, значит, в этом мертвенном царстве навсегда нашедших свое место вещей и предметов жил его отец, занимаясь… чем он только не занимался в своей жизни…
- Как дела? - Кристиан дружелюбно заглянул в глаза отцу зная, что для того нет большей радости, чем обсуждать свои успехи.
- Сейчас делаю прокурора штата, - отец отхлебнул пива, пережевал пригоршню орешков. - Если выгорит, вся машина правосудия окажется в моих руках.
- Зачем? - невольно вырвалось у Кристиана.
Отец пожал плечами.
- Трудно объяснить. Вирус власти. Привыкаешь, что люди приходят к тебе на поклон, без этого ощущаешь свою ненужность, а еще ни с чем не сравнить, когда забегают вроде бы так, поболтать, увидеть старого друга, а на самом деле мелкими шажками подбираются к просьбе. Люблю наблюдать как крадутся к цели умники, крадутся целыми вечерами, иногда и неделями подряд, чтобы случайно обронить два слова прошения, а я решу, пойти навстречу или нет.
- Разве это так интересно? - Хилсмен огладывал большую комнату и двери, ведущие в другие комнаты, он не знал, сколько комнат в доме отца, зато знал, что у отца много сердечных привязанностей, и ему, Хилсмену-младшему, особенно рассчитывать не на что.