Мещане

- А я было и ждать вас совсем перестала, - досадный этакой!

- Виноват, опоздал: я в театре был, - отвечал Бегушев, довольно тяжело опускаясь на кресло, стоявшее против хозяйки. Вместе с тем он весьма внимательно взглянул на нее и спросил: - Вы все еще больны?

- Да, у меня здесь вот очень болит, - сказала Домна Осиповна, показывая себе на горло, кокетливо завязанное батистовым платком.

- Но что же доктор, как объясняет вашу болезнь? - продолжал Бегушев уже с беспокойством.

- А бог его знает: никак не объясняет! - отвечала Домна Осиповна. Она, впрочем, вряд ли и больна была, а только так это говорила, зная, что Бегушеву нравятся болеющие женщины. - Главное, досадно, что курить не позволяют! - присовокупила она.

- Ну, это еще беда небольшая! - заметил ей Бегушев.

- Да, я знаю, вы даже рады этому! - сказала Домна Осиповна. - Однако что же я не спрошу вас: вы чаю, может быть, хотите?

- Ежели есть он, - отвечал Бегушев.

- О, конечно, - проговорила Домна Осиповна и, проворно встав, вышла в соседнюю комнату. Там она торопливым голосом сказала своей горничной: - Чаю, Маша, сделай, и не из того ящика, из которого я пью, а который получше, знаешь?

- Знаю-с, - подхватила сметливая горничная.

- На стакан или на два - не больше! - прибавила Домна Осиповна.

- Понимаю-с! - снова подхватила горничная.

Бегушев между тем сидел, понурив немного голову и как бы усмехаясь сам с собой. Будь он менее погружен в свои собственные мысли, он, может быть, заметил бы некоторые маленькие, но тем не менее характерные факты. Он увидел бы, например, что между сиденьем и спинкой дивана затиснут был грязный батистовый платок, перед тем только покрывавший больное горло хозяйки, и что чистый надет уже был теперь, лишь сию минуту; что под развернутой книгой журнала, и развернутой, как видно, совершенно случайно, на какой бог привел странице, так что предыдущие и последующие листы перед этой страницей не были даже разрезаны, - скрывались крошки черного хлеба и не совсем свежей колбасы, которую кушала хозяйка и почти вышвырнула ее в другую комнату, когда раздался звонок Бегушева.

Возвратившись в кабинет, Домна Осиповна снова уселась в свое кресло, приложила ручку к виску и придала несколько нежный оттенок своему взгляду, словом - заметно рисовалась... Она была очень красивая из себя женщина, хотя в красоте ее было чересчур много эффектного и какого-то мертво-эффектного, мазочного, - она, кажется, несколько и притиралась. Взгляд ее черных глаз был умен, но в то же время того, что дается образованием и вращением мысли в более высших сферах человеческих знаний и человеческих чувствований, в нем не было. Несомненно, что Домна Осиповна думала и чувствовала много, но только все это происходило в области самых низших людских горестей и радостей. Самая глубина ее взгляда скорей говорила об лукавстве, затаенности и терпеливости, чем о нежности и деликатности натуры, способной глубоко чувствовать.

Бегушев приподнял, наконец, свою голову; улыбка все еще не сходила с его губ.

- Сейчас я ехал-с, - начал он, - по разным вашим Якиманкам, Таганкам; меня обогнало более сотни экипажей, и все это, изволите видеть, ехало сюда из театра.

- Ах, отсюда очень многие ездят! - подхватила Домна Осиповна. - Весь абонемент итальянской оперы почти составлен из Замоскворечья.

Бегушев развел только руками.

- И таким образом, - сказал он с грустной усмешкой, - Таганка и Якиманка{11} - безапелляционные судьи актера, музыканта, поэта; о печальные времена!

- Что ж, из них очень много образованных людей, прекрасно все понимающих! - возразила Домна Осиповна.

- Вы думаете? - спросил ее Бегушев.

- Да, я даже знаю очень много примеров тому; моего мужа взять, - он очень любит и понимает все искусства...

Бегушев несколько нахмурился.

- Может быть-с, но дело не в людях, - возразил он, - а в том, что силу дает этим господам, и какую еще силу: совесть людей становится в руках Таганки и Якиманки; разные ваши либералы и демагоги, шапки обыкновенно не хотевшие поднять ни перед каким абсолютизмом, с наслаждением, говорят, с восторгом приемлют разные субсидии и службишки от Таганки!

- Но кто же это? Нет! - не согласилась Домна Осиповна.

- Есть!.. Есть!.. - воскликнул Бегушев. - Рассказывают даже, что немцы в Москве, более прозорливые, нарочно принимают православие, чтобы только угодить Якиманке и на благосклонности оной сотворить себе честь и благостыню, - и созидают оное, созидают! - повторил он несколько раз.

Домна Осиповна на это только усмехнулась: она видела, что Бегушев начал острить, а потому все это, конечно, очень мило и смешно у него выходило; но чтобы что-нибудь было серьезное в его словах, она и не подозревала.

Бегушев заметно одушевился.

- Это бессмыслица какая-то историческая! - восклицал он. - Разные рыцари, - что бы там про них ни говорили, - и всевозможные воины ломали себе ребра и головы, утучняли целые поля своею кровью, чтобы добыть своей родине какую-нибудь новую страну, а Таганка и Якиманка поехали туда и нажили себе там денег... Великие мыслители иссушили свои тяжеловесные мозги, чтобы дать миру новые открытия, а Таганка, эксплуатируя эти открытия и обсчитывая при этом работника, зашибла и тут себе копейку и теперь комфортабельнейшим образом разъезжает в вагонах первого класса и поздравляет своих знакомых по телеграфу со всяким вздором... Наконец, сам Бетховен и божественный Рафаэль как будто бы затем только и горели своим вдохновением, чтобы развлекать Таганку и Якиманку или, лучше сказать, механически раздражать их слух и зрение и услаждать их чехвальство.

При последних словах Домна Осиповна придала серьезное выражение своему лицу и возразила почти глубокомысленным тоном:

- Почему же для Таганки одной? Я думаю, и другие могут этим пользоваться и наслаждаться.

- Да других-то, к несчастью, не стало-с! - отвечал с многознаменательностью Бегушев. - Я совершенно убежден, что все ваши московские Сент-Жермены{13}, то есть Тверские бульвары, Большие и Малые Никитские{13}, о том только и мечтают, к тому только и стремятся, чтобы как-нибудь уподобиться и сравниться с Таганкой и Якиманкой.