Страница 22 из 33
Размышляя подобным образом, Афишкин наилюбезнейше раскланивается с Постельником и, лучезарно улыбаясь, присоединяется к компании из нескольких неугасимовцев, окруживших Постельняка, с большим подъемом о чем-то разглагольствующего.
– Что это они к нему так почтенно прилепились? – думает Веров-Правдин, ревниво относящийся к малейшим признакам выдвижения его подчиненных из общей массы редакционных служек. – поди как разъязычился. Лучше бы ты в словесах книжных так резвился, просторек пустописный, а то как за перо возьмешься, так и производишь бознать-что – ни чтомо, ни едомо… Вечно тебя лопать-переписывай – у меня уже от матерных твоих дерзновений рука сохнет… Только было решил с Шефом об тебе вопрошание затеять, а теперь – куда ж? Что-то никак не дошуруплю, чем он к их Преподобию столь скоротечно приблизился? А главное – Хозяйка уж очень к нему заблаговолила, вот чего непонятно… Он хотя и большой любитель женским полом и известен как прелюбодеятель нового типа, но тут не то что-то… С такой мелюзгой ей вязаться не с руки и не в ее принципах… Ей от своего девизу «Если делать – то по большому!» отступать ни к чему… Значит, тут другое нечто, а что? Может, происхождение его им заимпонировало? В общей линии такие, конечно, сверху поощряются – отец у него все же за Святое дело на поле брани пал, только он-то сам тут при чем? Его, когда на отдых в заграницу просился, так, сказывают, смотрители Морального Приказу спрашивали, где родитель его погребен, и как узнали, что он туда из-за недостатку времени пока что от самых детских лет еще не попал, заграничное отдохновение ему на корню зарубили и велели ехать в другую сторону – отцовой могиле поклониться… Нет, за происхождение они его приближать не станут, им такой сопливый сентиментализм совсем не свойствен… Оно, конечно, неспроста, и тут бы надо поостеречься – отрок он карьерозрящий, и как бы под меня пороховую бочку не закатил, тем более – от людей доподлинных переданы были мне его словеса-рассуждение о необходимости омоложения должностных постов за счет продвижения многоспособных летописцев, к коим он в первую очередь, разумеется, не преминул причесть себя… Вот так и достигай преклонных лет, смиренным трудом утверждаючись, чтобы на степенном возрасте, бури житейския избежавший, трястись в ожидании, чтобы тебя вот такой вертлявый со змеиной головкой шустряк своим натренированным коленом с высокой орбиты спихнул… Это же не просто так Афишкин ему в рот заглядывает: Афишкин – дурак-дурак, а соображение имеет, с кем дело иметь и кому куда заглядывать – как есть прирожденный ветровик – сколько лет уже безо всякого таланту в поэтах ходит, потому что нос до ветру держит…
– Надо бы, пока не поздно, на Постельняка этого компроментаж собрать, у него в родословной вроде что-то после отца уже происходило – то ли он кого-то усыновил, то ли его кто… лучше всего, пожалуй, с Шихамурой потолковать, уж она-то все про всех знает и не откажет мне – чать, на помощи моей только и держится при безобразаванности своей… Пусть и она порадеет – даст вразумление моему невежествию и прозрение слепотствующим очесем моим.
– Похоже, начальничек мой сегодня в мыслях суетится, – определяет наметанным глазом Постельняк, – гляделки у него вроде бы в разную сторону… Оно, конечно, обидно, когда в кабинет не пригласили, только там сейчас не о работе разговор, а о другом чем-то, потому что когда о работе дело заходит, без него никогда не обходится – тут уж всегда на него норовят навалить, ибо дураков работа любит, да не каждый дурак любит вкалывать безо всякого, можно сказать, для себя профиту… Вот уж, право, сам себе стимулянт… Ему уж, конечно, не переучиться, а то бы и на его месте можно было жить припеваючи – мне бы только в скором времени на его стул забраться – всем бы показал, что такое новый порядок… У меня бы все воз тянули, а я бы им только распоряжения отдавал, а сам бы по Чавелле раскатывался, у нее отдел – жила неразработанная, источник бо содеялся еси, точащий благодати, – что ни вояж, то валютный конвертаж…
– Надо бы ее, козу полногрудую, на капустке-морковке объехать. Хоть и не голодная она, а когда овощь в полном соку – любая коза его и днем и ночью жевать готова, а эта козочка до витаминов жадная… Хотя, ежели по справедливости рассуждать, она не безразборная – еще и не из всяких рук морковку примет. Недаром же она похвалялась, что, изучая в женском филиале семинарии историю нахалистики, сумела запомнить из латыни пусть и одну поговорку, но зато самую главную: «Фортуна нон феникс, ин манус нон теннис». Оно, конечно, верно, что феникс никуда не девается по причине своей вечности, и хватать надо только то, что может ускользнуть… А уж ловчей фортуны из рук ничто, пожалуй, не вывертывается…
Но, возвращаясь к морковке, как к приманке, можно сказать, что никто не знает, чем чья фортуна обернуться может… Но уж Чавелла-то за своей фортуной куда хочешь пробьется, ее же недаром еще в «Иноке» звали «Толстоджапый вездеход» – к ним она поступила как раз по возвращении с Джап-Острова, где три года прожила, а еще до того три года – в Остром Райхе, и хотя из чужестранных слов выучила всего два – «Йес» и «Найн», но лоск на ней заморский все же остался. За модой, например, всегда поспевает, морально под нее подстраиваясь. Пошли, скажем, в ход брюки, так ей достаточно только вообразить, что зад у нее не шире гландиного, и, пожалуйста, – спокойненько напяливает брюки. Или при любой моде на прически, как ни в чем не бывало, патлатой ходит, потому как может себе вообразить, что причесана под «соссон» или «бубикопф». И глаза она при всех модах одинаковые носит – с огромными зрачками, у нее, говорят, с самого детства развилось хроническое расширение зрачков, потому она и видит хорошо, что плохо лежит – вещь ли, мужик ли, идея ли. Все-то думают: откуда у нее идей навалом? А она-то просто гениальная усвоительница всего чужого: с миру по нотке, и тут же поет «Верую!».
Только ей преди этого нотки кто-то должен в молитву сколотить, потому что она, по сравнению с каким-нибудь младшим летописцем, все равно, как где-то сказано, что плотник супротив столяра… и я бы ей тут по самой точной мерке бы пришелся: мне из любого факту статейку заделать – все равно, что два пальца обсосать… Пожалуй, самое время, пока она намечает крупные акции осуществлять, к ней мелким бесом подсыпаться… Она хотя пока еще и не в полновластии над отделом, но вот-вот пастыря своего сковырнет, ибо сказано: «Чтобы и волки были сыты, и овцы целы, надо, чтоб волки съели Пастуха». Ну, да за волками у нас, известно, дело не встанет, потому что проблема сытости-целости у них в отделе встала острей волчьих зубов, и Пастуху, как пить дать, быть съедену…
– Так возьми меня, Чавелла, чтоб потом не пожалелла… – пропел про себя Постельняк и призывно глянул прямо в расширенные зрачки своей возжелаемой будущей патронессе с максимально доступной ему зазывной зажигательностью…
Чавелла ловит его взгляд и настораживается:
– С чего бы это ему понадобилось именно сейчас вперяться в меня на полную мощность? Может, думает, что тут же меня и завалил на обе лопатки сексопылью своей?.. Больно уж в лоб интригуешь, вьюнош земнородный… вон и Шихамура даже заметила при всей ее свежезамороженной вожделенности… Теперь пойдет по углам шипеть от зависти своей полумонашеской… Шутка сказать – всю жизнь прожить с одним мужиком, да и то с собственным мужем, в постоянной озабоченности попробовать запретного плода. А вкусить-то ее никто и не рвется, даже при необыкновенной простоте нравов нашей конторы… Вот ведь в бабе вроде и внешность как внешность – и с лица, и с выпуклостей, а сексогеничность – отрицательная. Постность в ней какая-то неизбывная заложена, меня-то она за то и ненавидит, что успех мой в мужском поле ей поперек всего… Даже пыталась мне от лица Трудовой Синдикации морали читать – общежительство монастырское, мол, нарушаешь. – С кем общежительство? – спрашиваю. – Ты меня с кем конкретно скрещиваешь?
Ух, она взвилась! Ты, говорит, креста не касайся, ты, говорит, не скрещиваешься, а радуешься грешных упованию. Думаешь, что ежели с присноявляемыми чинов предержателями херувимствуешь, то тебе за одни богоугодные молитвы все чревоугодия отпустятся?