Зга Профилактова

- Иными словами, зга - это название.

- Да, название реальности, открытой Геннадием Петровичем.

Я задумался. Жабчук не мешал мне; он напевал что-то себе под нос и кончиками пальцев правой руки бесшумно барабанил по тыльной стороне ладони левой.

- И теперь эта реальность известна вам... ну, попросту выражаясь, жителям этого города?

- Совершенно неизвестна в подробностях.

- Почему? Ученый никак не объяснился?

- Говорят... хотя нет, что же это я искажаю?.. известно, вот как следует выразиться, да, доподлинно известно, что он за долгие годы размышлений и плодотворного труда написал обширное сочинение, в котором подробно осветил и изложил свое открытие. Оттого и прослыл философом. Но, повторяю, нам подробности неизвестны, и если, предположим, там был философский пир и торжество человеческого гения - то бишь все как у Платона и Моцарта - то нам с пиршественного стола достались лишь крохи.

Я не унимался:

- А что, если эта чернота, которую я вижу...

- До сих пор видите? - перебил удивленно Жабчук.

- Да, до сих пор и, более того, вопреки вашим заверениям, что ее нет, так вот, что, если это и есть зга вашего ученого?

- Невозможно.

- Хорошо, поговорим иначе. Меня крохи, естественно, не интересуют, а вот с ученым, с этим вашим философом я не прочь повидаться.

- И это невозможно, - ответил Жабчук с неопределенной, но как будто слегка и нагловатой, иронической усмешкой.

- Ну, теперь ясно, вы шутите. Тоже мне острослов... Вы сбрендили? Так мне для остроты ощущений, а общение с сумасшедшими - это всегда острота, хватает помешавшегося на своей дрянной торговлишке брата. Не понимаю, однако, Жабчук... вас Жабчуком зовут, я не ошибся?.. не понимаю, какой повод я мог вам дать, чтобы вы избрали меня мишенью для своих странных шуток.

- Геннадий Петрович Профилактов давно уж нас покинул, помер два или три года назад и тем самым приказал нам долго жить. Любопытно, кстати, следующее. - Жабчук остро, с прищуром взглянул на меня. - Он жил примерно в том углу, где вам привиделась некая пресловутая чернота. Вот вы показали туда - вам ведь что-то там померещилось, поблазнилось! - а я и припомнил сразу с некоторой горечью и осадком печали в душе и нашего философа, и его незаслуженно забытый труд, и судьбу его странную и не вполне обыкновенную...

***

- Затрудняюсь поверить, что ты не обманулся некой видимостью, - задумчиво произнес Вадим, выслушав мой рассказ. Запустив пятерню в свою роскошную шевелюру, он взъерошил изящно, как-то гладко вьющиеся волосы. При этом он сознательно старался выглядеть солидно и убедительно, странным образом не ведая, для чего это ему, а только предполагая смутно, что ему понадобится, и очень скоро, в чем-то решительно и даже, может быть, грубо убеждать меня, на чем-то резко и бесповоротно настаивать. - Я даже не о той черноте, - продолжал он с некоторой проникновенностью, - я только о самом названии. Вот если бы этот Профилактов произвел его не из так или иначе существующего слова... Если бы он взял что-то новое, прежде никак не бывшее... Небывалое слово могло бы подразумевать нечто истинное, хотя бы просто потому, что там, возможно, небывальщина и домыслы, просто-напросто ничто, а должно же как-то отсутствие присутствия быть обозначено и озвучено. Производное же слово, становясь названием, хочешь не хочешь, а накладывает некий прежде бывший смысл на новую реальность, и это поневоле внушает сомнения.

Я терпеливо дослушал брата, а затем сурово возразил:

- Ничего не помню о сомнениях и не вполне допускаю, что они имели место. Я сразу поверил в этого Профилактова и его трактат, и чернота, которой Жабчук по-прежнему упорно не замечал, для меня оставалась непреложным фактом. Что меня по-настоящему заинтриговало, так это весьма перспективная проблема зги и прежде всего вопрос, где Профилактов ее, новую реальность, нашел и разглядел - внутри или вне себя.

Вадим едко рассмеялся:

- Вот ты и очутился сразу в дебрях, - скалил он зубы. - Ведь этак для того, чтобы осмыслить ситуацию, в которой мы с тобой рассуждаем о каком-то Профилактове и, можно сказать, перебираем да перемываем его косточки, понадобится, глядишь, кто-то третий. Тот, для кого в окружающей нас атмосфере и обстановке не останется никакой непроницаемости и кто в первую голову постигнет именно нашу с тобой суть, а потом уже смысл нашей... позволь выразиться так: нашей болтовни. И я тебе говорю: не нужно доводить дело до подобного вмешательства, до такого абсурда. Известно же, что я человек деятельный, настойчивый и неуступчивый, в каком-то смысле даже героический. А ты всего лишь катишься по воле волн.

- Эту проблему третьего ты высосал из пальца, и чтобы разрешить ее, достаточно вспомнить о Боге. Он все видит, знает и понимает. А если тебе этого недостаточно, можно и перемахнуться, подраться, в действии-противодействии испытать прочность этой самой непроницаемости, о которой ты очень даже некстати, на мой взгляд, заговорил.

Обдумывая мои слова, брат приготовил кофе, сел пить из красивой чашечки.

- Предпочитаю в подобных делах обходится без Бога, - сказал он сухо, - уж лучше пусть будет кто-то третий. Им может стать мой друг Федор, благо он живет в этом самом Поплюеве. Но и Федор тебе скажет, что в этой зге, как и во всем творчестве пресловутого Профилактова, как и в том, что тебя там, в Поплюеве, охватило странное волнение, нет ничего серьезного. Это предпосылки, мои и Федора... И скажи-ка, братец, ты, когда поддался чуждости Бог весть откуда и для чего возникшего Жабчука и уступил его влиянию, ты подумал о предпосылках? Вспомнил, что есть предпосылки как таковые, и что у всякого дела имеются свои предпосылки, и что прежде, чем за что-то браться, следует призадуматься о предпосылках к этому и немножко осознать, нужно ли...

- Ты о причинах, да? Так тогда давай сразу о причинах всего...

- Я о том, что в Поплюеве все на редкость несерьезно, и это, если смотреть отсюда, заведомо, неопровержимо и неустранимо, а ты, пожалуй, успел-таки там погорячиться и наделать глупостей.

- Напротив, я сразу, с первой же минуты, как только Жабчук произнес это слово - зга - настроился на серьезный лад. Почему так случилось, я разбирать не стану. Неправильно будет тут конструировать задним числом. Что случилось, то случилось. Я попробовал еще там, на горе, у монастырской стены, разузнать кое-что нужное мне о Профилактове, но я знал уже, что бы мне ни сказали, ни нашептали - хотя бы и улыбаясь вкрадчиво или лукаво при этом - я все равно пойду вниз, в город, побегу к той черноте и буду искать следы умершего философа, пытаясь восстановить его жизнь, а некоторым образом и его труд, его трактат, то есть эту самую згу, им обнаруженную и воспетую. А Жабчук и не мог толком ничего мне сообщить. Профилактов, по словам этого проныры, жил уединенно и скрытно, мало с кем общался, и даже о его философском даровании узнали окольными путями. А когда он умер, да так, что и тела его не нашли, дом, где он с некоторых пор нашел приют, был почти тут же продан, и в нем теперь должны быть новые жильцы, но их и в глаза никто не видывал. Но что эта возня! Что баба, продавшая дом и не позаботившаяся о сбережении трактата! Я еще на той горе, не сходя с места, закричал, каким-то образом взбешенный, в лицо собеседнику:

- Что какой-то Жабчук, начертавший мне, сам того не желая, путь в нечто неизведанное и грандиозное!

И Жабчук в испуге отшатнулся от меня.

- Жабчук, - развивал я свою мысль, - не видит, а я вижу, и дело не только в философии провинциального чудака Профилактова. Поднимается гигантская волна философии вообще, волна мысли, а вместе с тем истории и поэзии. Жабчукам не дано эту волну узреть.

Он вскрикнул: о, это проект? - когда я сказал ему, что задержусь в их городе и постараюсь разузнать о Профилактове и его идее все, что можно и нужно и что, по каким-то вряд ли касающимся меня причинам, нельзя. Может быть, моего нового друга воодушевило даже не что иное, как соображение, что я теперь войду в жизнь их города, а значит, и в его жизнь, внесу что-то новое, свежее, главное же - проникнусь его интересами, заволнуюсь, затревожусь какими-то особыми обстоятельствами его существования. Я ничего на это ему не ответил. Не знаю, что меня в ту минуту толкало и побуждало, а только мне нужно было провести четкую границу между собой прежним и тем, кем я внезапно стал. Положим, и не стал, никем я еще не стал, но уже определенно необходимо было мне подействовать отталкивающе и отрицающе на свое прошлое и устремиться от него прочь. Не то чтобы покончить с ним, а устремиться... это, собственно, к той черноте, на поиски зги, следов покойного философа, разгадки новой реальности, которую он, не исключено, лишь выдумал для своего удовольствия, но которая, я чувствовал это, каким-то чудесным образом могла теперь стать моей реальностью. Нет, не забыть себя и не отсечь прошлое, а как-то выступить, выдвинуться из него, из почти что ничего стать феноменом и тут же материализоваться в новом качестве...