Страница 13 из 30
ВАДИМ. Я всегда полагал, что ты исключительно прозаик и больше ничего, и в поэзии смыслишь еще меньше, чем я в изготовлении валенок.
ФИЛИПП. Что он прозаик, еще не значит, что ему под силу написать книгу, не уступающую книге Сервантеса.
ФЕДОР. Это похоже на насмешку.
ФИЛИПП. Это критика.
ФЕДОР. Но глава, если мы все еще говорим о ней, заведомо выше всякой критики. И в подходах к ней нам нужна не критика и уж тем более не насмешки, нам нужно... жить, что ли... да, вообще жизнь, глубокая, яркая и, главное, серьезная жизнь, вот что нам нужно, а в данном случае особенно, если мы хотим докопаться до существа дела и до того, что мы согласились, кажется, называть сущностью... Если мы хотим не просто добраться до конца главы и мысленно захлопнуть книгу, а чтобы мысли, которым мы здесь и сейчас дали некоторый ход, кое-какой толчок к развитию, в конечном счете выплеснулись удивительным фонтаном и фейерверком и гармонично переплелись с тем, чем мы стали, по странному стечению обстоятельств, заниматься, с теми поисками, которыми мы так неожиданно и так горячо увлеклись... Думайте обо мне, братья Сквознячковы, что вам угодно, насмехайтесь, если вам это любо. Сын дворянина не вписался в главу, остался за кадром, но что мешает ему и на том месте, которое он все же занимает в книге, сочинить изысканную поэму или великолепную балладу? И разве мало на свете ниш или даже хотя бы таинственных сгустков черноты, где мог бы и я заняться поэзией? Говоря об искусстве, я подразумеваю прежде всего искусство жить, но разве мало в самой сущности искусства, в искусстве как таковом, тропок и уловок, траекторий этаких, чтобы я и жить мог как в некой балладе, и встретить вас в следующий раз с готовой превосходной балладой?
ВАДИМ. А еще лучше - с одой.
ФИЛИПП. Ода уместна, когда успех, когда победа. А вы предвидите победу? Я - нет. Я смотрю мрачно, пессимистично, и у меня есть на то основания.
ВАДИМ. Расскажешь нам об этом подробнее?
ФИЛИПП. Всему свое время.
***
Федор уже уверовал в свое новое призвание - странствовать, в странствии он становится чище, освобождается от всех тех стеснений, в которые еще недавно его загоняли литературные и окололитературные обязанности, и, несомненно, прибавляет в уме. Наконец, он узнает много полезного, обогащается необходимым и важным для всякого серьезного человека житейским опытом. А вернуться на диван и вновь погрузиться в абсурд, в неразрешимую путаницу никуда не ведущих и ничего не дающих мыслей было бы глупо. Прихлопнуло было соображение, что совсем не обязательно ему искать какую-то мифическую черноту и гадать, кто заговорил с Филиппом в некой кромешной тьме, стало быть, можно и вовсе улизнуть от братьев Сквознячковых, однако Федор проделал умственную гимнастику, и теперь уже он прихлопывал бойко начавшее соображение, отчетливо сознавая, что в конечном счете не решится на разрыв. Братья авторитетны, этого у них не отнимешь, и к тому же освежающие приключения в компании с ними складываются как-то нагляднее, убедительней. Они преследуют более или менее определенную цель (тогда как Федор предпочел бы скитаться бесцельно), а их самих в то же время преследуют неудачи, и это смущало, но Федор постарался успокоить себя предположением, что, быстро научившись по-настоящему вольно дышать и совершенно не обращать внимания на мелочи, он поднимется недосягаемо высоко над всем, что делают братья смешного или рискованного. И оттого, что Федор то ускользал в темноватые глубины самопознания, то принимался восторженно парить в каком-то едва ли не вакууме невероятно возвышенных размышлений, некоторые этапы пути проходили для него незамеченными. Не без внезапности, как ему показалось, он и братья Сквознячковы очутились среди тех живописных домиков, где Филипп в прошлый раз искал оставленные Профилактовым следы. Тихо, задушевно плескалось озеро. Неожиданно в распахнутом прямо на улицу окне (с резными наличниками) прелестного деревянного домика возник большой взлохмаченный человек и принялся весьма эмоционально, размахивая при этом непочатой бутылкой водки, зазывать незадачливых путешественников. Что-то быстрое и неразборчивое залопотали в ответ братья, они пожимали плечами, пересмеивались, а когда все трое ступили в уютную, чистенькую комнату, уселись на диван и выпили по первой, гостеприимный, необыкновенно улыбчивый хозяин сказал:
- У моей жены Сонечки наклонности и прихоти - не приведи Господь, из ряда вон, знаете ли, но даже если они носят характер непотребных причуд или острого заболевания, это, поверьте на слово, а скоро и сами убедитесь, никак не отложилось на ее здоровом, цветущем облике. Да вот, однако, в разрезе внешнего мира - там да, там играют ее гнусные потребности заметную и, говоря начистоту, зловещую роль. А женщина замечательная, мало что волевая, она еще и капризуля, каких свет не видывал, она и выдумщица, и поэт в своем деле, и деловых качеств у нее хоть отбавляй, а уж красавица такая, что до бесконечности любуйся - не налюбуешься. Я порой думаю: болезнь у нее, а затем сомневаюсь, правильный ли это диагноз. Вы же, к примеру сказать, хоть кровью умоетесь и вообще света белого невзвидите, а и тогда не утвердитесь окончательно во мнении, что Сонечка обходится с вами скверно и следовало бы, судя по всему, укоротить ей ручки. А все красота ее, красота, которая, известное дело, спасает мир. Самое Сонечку она спасает от критики, от негативных воззрений на ее вожделения и замашки. И если Сонечке попадет вожжа под хвост... а на нее, славную, единственную мою, то и дело внезапно накатывает... Словом, пора открыто мне тут перед вами кое в чем признаться и буквально заклепать вам в голову, герметично внушить, чтоб вы сохраняли выдержку и остались в добром расположении духа, едва осознаете, что нет для Сонечки большего удовольствия, чем сильно мучить людей, пытать их, унижать, бить плетками, хлыстами, батогами и удовлетворенно смеяться, когда жертвы пищат под ударами, корчатся у ее ног и молят о пощаде. Параллельно у вас появится возможность убедиться, что сам я не склонен разделять с женой ее сомнительных пристрастий и скорее недоумеваю, чем радуюсь, видя, какое удовольствие она получает, доводя людей до скотского состояния. Вместе с тем я не пошел у Сонечки на поводу и не согласился быть одной из ее жертв. Конечно, моя жизнь собой ничего примечательного не представляет, это так, но одно это еще не значит, что мне следует допустить жестокое обращение с моим телом, стать игрушкой в руках распущенной, слишком легко теряющей контроль над своими чувствами женщиной.
Хорошо, что вы помалкиваете, не стучите ногами в пол, не оглашаете эти стены криками изумления, ярости и гнева. Я знал, вы именно так поведете себя, скажу больше, причины такого вашего поведения мне известны и понятны, но об этом позже. Итак, я отлично изъясняюсь, что, наверное, уже побудило вас считать меня интеллектуалом, и я действительно очень даже не глуп, но при том толком ничего не умею делать, не знаю никакого ремесла, ни к чему значительному не приспособлен и влачу существование неудачника. Немножко намекну: так сложились обстоятельства, что фамилия, а вы ее еще услышите, когда прозвучит, что я урожденный такой-то... увы, сама фамилия практически вынуждает меня вести неприметный, а по многим свойствам и показателям вовсе неприглядный образ жизни. Да, это так, это, в конце концов, рок. Некоторое время назад я после ряда проволочек... препятствовали с враждебностью нечеловеческой, звериной!.. устроился на фабрику, ни технологии, ни продукции которой так до сих пор и не постиг. И производственные отношения там довольно темны. Меня взяли с тем, чтобы я возил тележку с неким грузом от одного ангара к другому, а возить надо быстро, практически гонять, трудясь при этом в поте лица. И семь потов сходит с меня из-за этой проклятущей тележки. Сижу между ангарами на травке, стираю с лица пот, а сам сторожко смотрю, из какого ангара меня вдруг позовут за очередным грузом. Вдруг с лязгом и треском распахивается дверь, и я вижу, на окутанном мглой пороге стоят толпой люди в белых халатах и сжимают кулаки, пожирают меня разъяренными взглядами, показывая, что я-де страшно задержался и их задерживаю. Я мутно бормочу оправдания, я несусь к ним сломя голову, хватаюсь за выдвинутую ими тележку, на которой громоздится что-то вроде свинцового гроба, и уже с этой поклажей со всех ног бегу к другому ангару; свищу при этом в свисток. Тоже открывается дверь, в проеме толпятся люди в синих халатах, и эти люди смотрят на тележку, на свинцовый гроб, на меня с неподдельным возмущением, словно они ожидали манны небесной, а вышла какая-то гадость и я тому виной. А то еще бывает, что как раз люди в синих халатах выкатывают тележку с грузом, и тогда уже люди в белых халатах поливают меня презрением, поносят на чем свет стоит и даже пытаются ударить.