Зга Профилактова

Филипп, испуская слабые вздохи, предпринял попытку упасть на землю и закрыть сделавшееся жалобным лицо руками. Но старший брат искусно схватил пораженца за шиворот, встряхнул, высказал все, что он сейчас, в замирающем шорохе унылых словес, думал о нем, ничтожном.

- Плачусь я не почем зря, имею право. А ты, с твоими вечными придирками, острастками и назиданиями, гусь шипящий, индюк надутый и больше ничего. Вот ведь сволочной денежный мешок! Деньги он боится потерять! А если на кону вся моя жизнь? - выкрикнул Филипп и с легким головокружением, с легкой тошнотой, глядя с близкого расстояния на щекастое, покрытое здоровым румянцем лицо брата, подумал: ненависть, ненависть душит меня... крови хочу... убить!..

Федору в это мгновение показалось, что он уже вволю нагляделся на братьев Сквознячковых, оно бы, пожалуй, и достаточно. Похоже, это именно те люди, которые если уж перебегут ему путь, то все его глобальные планы, все его надежды на превращение черновика в достойную внимания и похвалы книгу рухнут как по мановению волшебной палочки. Зародилось в его душе желание оспаривать все, что бы они ни сказали, что бы ни предложили. И на монастырской горе он с завидным упорством отрицал, что будто бы видит вожделенную для братьев черноту. Впрочем, он и впрямь ее не видел; не видели и братья.

Вадим в ярости сжал кулаки:

- Хочу достать бутылку водки и залпом выпить. Нет, легче не станет. Зачем я здесь? Какого черта сюда притащился? Вот как легко загнать меня в тупик! А ведь еще какой-то час назад я верил в свою неуязвимость, верил, что сплотившая нас троих дружба выведет меня на какой-то качественно новый уровень. Ну и дурень же ты, Филипп! Так вот, братского чувства, которое я бескорыстно отдавал тебе много лет, больше нет. Да, я поверил было, что поездка в Поплюев как-то изменит мою жизнь, сделает ее краше, духовно разнообразнее, богаче разными удивительными вещами и штуками. Но я ошибся, и где же это замешкалась моя прозорливость? Не проявил ее, да, с излишней доверчивостью воспринял твою, брат, глупую болтовню. Я тебе задам, однако. Еще не было никаких реальных успехов, а мной уже овладело опасное головокружение, от которого всегда предостерегают мудрецы. Так я тебе такое устрою... Что и говорить, я повел себя как беспечный юноша. Может быть, подобная беспечность погубила уже не одного остолопа. И, выходит, мы на свою погибель пришли сюда? И остается только пить водку? И при этом даже не с кем перекинуться парой разумных слов? Гражданочка, - подлетел он к проходившей мимо очаровательной женщине, - где у вас тут можно перекусить?

Женщина только усмехнулась и оставила Вадима оторопело и безнадежно вдыхать ее тающие в теплом воздухе ароматы.

- Но мы можем пойти маршрутом моего прошлого посещения, - рассудил Филипп. - Там нехорошо, но там говорят... Не знаю, кто именно, но...

- Разбирайтесь без меня, - вставил Федор. - В конце концов, вы слишком смахиваете на кучку негодяев, в лучшем случае - безумцев, а со мной дело обстоит иначе, я сохранил внутри здоровое ядро, оно, уцелев, не поддалось на приманки всякого рода растлителей, и я готов к восстановлению полноценного существования.

***

Решено было (впрочем, решение пришло само собой и выглядело неотвратимым) продолжить поиски. Цель как будто ясна была. Но Вадим, уже понемножку осваивавшийся в роли вечно всем (и, самое первое, словно топчущимся на месте и ничего вразумительного не обещающим началом этих поисков) недовольного субъекта, отрицал ясность и всякое вероятие прямого курса. Не терпящим возражений тоном он высказал пожелание утолить голод, якобы все занозистей терзающий его, и, прежде чем махнуть куда-либо в надежде докопаться до истины, друзья зашли в маленькое уютное кафе, где между ними, пока готовилась, а затем и поглощалась пища, состоялся примечательный разговор.

Естественно, говорилось и происходило в кафе много побочного и косвенного, несущественного в сравнении с самим разговором, если принимать последний за нечто как бы отдельное, самостоятельное и безусловно ценное, но нас никто не обязывает заниматься второстепенными вещами и вообще упоминать их. Отсюда несколько необычная форма последующей записи. Не беда, что она не вполне, может быть, сообразна с тем, что было до сих пор, и, предположительно, ничего подобного затем уже не будет. А сам разговор, как мы уже сказали, показался нам и отдельным, и, образно выражаясь, самостоятельным, и по-своему ценным.

ОФИЦИАНТ. Салаты три штук - раз, бифштекс будет - ай, цвай, драй - как пить дать готов, и это - два, а на десерт могу предложить и подать...

В дальнейшем официант, не сходя со сцены, превращается в так называемого персонажа без речей.

ВАДИМ. У меня торговля, дела неотложные, запланированные встречи, а я сорвался с насиженного места, полетел Бог весть куда невесть зачем, и в этом, думается, сквозит что-то донкихотское.

ФИЛИПП. У тебя с Дон-Кихотом ни капельки сходства, даже абсурдного.

ФЕДОР. Так оно, наверное, и есть, как верно и то, что и мы с тобой, Филипп, мало похожи на этого благородного рыцаря.

ФИЛИПП. Ты успел запомнить мое имя?

ФЕДОР. Запомнил, да, а тебя это тревожит?

ЧЕЛОВЕК В СЕРОМ (пробегая мимо). Дон-Кихот - пародия на рыцаря.

ФИЛИПП. Мне не очень нужно, чтобы меня запомнили в этом городе.

ФЕДОР. Кстати, хорошо, что мы вспомнили о Дон-Кихоте, и уже даже наблюдается некоторая постановка вопроса, а это как-то согласуется с моим убеждением, что о нем следует вообще почаще вспоминать. И даже не столько о самом рыцаре или о донкихотстве, сколько, в первую голову, о романе, где все это описано, и рыцарь, и его увлечения, и похождения его. Естественно, трактовку, что в замысел автора входило, дескать, высмеять рыцарские романы, мы с ходу отбрасываем, как давно отжившую и несостоятельную.

ВАДИМ. Да если вспомнить, с чего начался разговор, а начался он с моего замечания, что я, бросив дом и дела, поступил словно Дон-Кихот, то естественным образом напрашивается вопрос о мотивах поведения этого странного человека, о его побуждениях, о том, что заставило его нахлобучить на голову парикмахерский таз, оседлать дохлую лошадку и вступить в бой с ветряными мельницами.

ФИЛИПП. Как и в твоем, брат, случае, нам в обсуждении романа нечего долго и всерьез говорить о каких-либо добрых побуждениях, о якобы имевшем место желании до бесконечности творить добро, на которое долго указывали читатели из простаков.

ВАДИМ. А разве то, что я отправился за тобой и как бы тебе в помощь, не добрый поступок? Ты замечаешь у меня какие-то корыстные чувства?

ФЕДОР. Что он бросился защищать вдов и сирот, это не надо понимать буквально. Это взято из книг, из рыцарских учебников, у Луллия, например, - из его книжки "Книга о рыцарстве". Опека над сирыми вменялась рыцарям в обязанность теоретиками их дела. Между прочим, только что прозвучавшее слово "бесконечность" - кажется, это ты, Филипп, его обронил - заставляет вспомнить промелькнувшую где-то гипотезу о мотивах поведения Дон-Кихота, вспомнить просто в силу близости этого слова к слову "вечность". А гласила та гипотеза, что наш добрый идальго из Ла-Манчи - так называется провинция, откуда он родом - отправился завоевывать бессмертие. Итак, это у него была личная идея.

ФИЛИПП. И он стал идеальной личностью, а с Вадимом этого никогда не случится.

ПЬЯНЫЙ. Дайте закурить, мужики.

Сказав это, пьяный сходит со сцены.

ФЕДОР. Забудем на время о Вадиме и будем говорить только о Дон-Кихоте. Идеальной личностью он стал разве что в представлении все тех же простаков, тогда как в действительности он не кто иной, как человек идеи.

ВАДИМ. Раз человек идеи, стало быть, стремился к какому-то идеалу. А какой идеал можете предложить мне вы, бездельники и болтуны?

ФИЛИПП. Идеи и идеалы были и у прочих рыцарей, у каждого в отдельности и у всего их сообщества, но почему-то люди, желая поговорить о человечности, вспоминают, прежде всего, не каких-нибудь рыцарей Круглого стола, а именно Дон-Кихота.