Страница 19 из 24
Полет длился уже три года.
Отношения умирали.
Индекса восемнадцать, такого ошеломляющего, вызывающего зависть многих, хватило всего на три года — по шесть единиц на год.
Она смотрела на избранника и с сожалением отмечала: не умен, ход мыслей уныл, попытки шутить провинциальны, кроме раздражения ничего не вызывают.
Молча ели. Завтрак? Кажется, да. Она перестала отличать завтраки от ужинов или обедов. Никакой разницы: молчание, позвякивание приборов, мерное движение челюстей, замедленные жесты и сверхзадача — не встретиться глазами. Раньше он часто смотрел ей в глаза, искал одобрения, поддержки, теперь избегал. Почему? Боялся увидеть разочарование, скрытую усмешку, презрение, которым искрилась радужная оболочка зеленых глаз. Разговаривать почти перестали, если и обменивались, то подчеркнуто любезными, короткими фразами; она ощущала, как пробегает холодок по затылку, скрывается под густыми волосами.
Часами смотрели на черное небо снаружи: он в левый иллюминатор, она — в правый…
Отношения умирали…
Ночью в лесу страшно. Мрак скрывает ямы, высохшие русла ручьев, покинутые норы, поваленные деревья, трухлявые пни, змей, уснувших на ветвях, притаившихся в надежде на добычу кровососущих… И если бежишь, если упал, повредил ногу, не можешь двигаться — худшее не заставит себя ждать.
По обычаям племени считалось: ночная охота в одиночку подобна смерти. Смерти он не искал, одиночество любил, поэтому и ночью ходил бить зверя без напарников. Страшно, что говорить… Зато на больших полянах в темноте можно вслушиваться, как шелестит-разговаривает трава, как звенят листья, как с ветвей падают пухлые капли росы, как дышит опрокинутая чернота неба и ветер кутает в облака далекие светящиеся точки: белые и синие, тусклые и яркие, разные…
Ночью можно присесть и прислушаться к собственному телу, разгоряченному бегом по едва видимым тропам сквозь бурелом и нагромождение больно царапающих ноги камней. Тело живет в том же ритме, что и трава, так же дышит, как небо над головой, надо только прислушаться — и откроется удивительная гармония мира.
Страшно. В прошлый раз, когда он — охотник — прислушивался к шепоту трав и току крови по телу, чуть не прозевал огромную кошку, хищница растерзала бы его на части. Кто спас? Может, и трава. Ему показалось, травинки зашептали громче, зашумели, как гомонят люди племени, когда приходит пора делить добычу. Охотник успел отскочить в сторону. Кошка ушла, злобная тварь знала: если сразу не заломать человека, вторая попытка скорее всего обречена на провал — человек хитер, силен и ничего не хочет так сильно, как выжить. А кошка? Только стремится набить утробу и уснуть.
Сегодня ночью охотник должен обязательно победить — добыть пусть маленького зверя, чтобы дать мяса умирающему отцу, подкормить старика тайком от вождя. Мясо все должны сдавать вождю, вождь один решает, что кому причитается. Вождь не ошибается никогда. Много лет предводитель только тем и занимался, чтобы никто и никогда не усомнился: вождь не ошибается. На охоту глава племени не ходил, следил за порядком на стоянке, проверял надежность ограждения и остроту копий, выбирал самые теплые и сухие пещеры и время от времени водил под своды пустот женщин по своему выбору. Вождя боялись, гигант мог в единоборстве руками задушить непокорного, в честном поединке — ничего не скажешь — без палок и ножей, голыми руками.
Раздался шорох. Охотник прислушался. И снова тишина. Вдалеке, задрав головы, голосили волки. Сытый вой. Он сразу отметил. Давно научился различать вой сытый от тоскливого и в особенности вой желудка, когда зверя так и скручивает жестокий голод и непогода.
Вышел к реке. Вода бежала, едва покрывая камни. Весной здесь рыба выбрасывается на берег, бьется об острые скальные отщепы, в розовой чешуе изгибаясь от боли, выпрыгивает на ковер густой травы, спасаясь от безумия продолжения рода. Ничего страшнее, чем кровавый рыбий глаз, охотник не видел. Отчаяние как гора! Больше, чем гора, — как небо без конца и края.
Все чаще попадались глубокие норы, покинутые совсем недавно. Куари, так называли небольших неповоротливых зверьков, ушли на новые места. Судьба будто нарочно предназначила куари быть добычей, размножались куари отменно. Если бы не зверьки, племя давно б вымерло. Богу Куари — его изображали как толстого зверька с человечьей головой — вождь заставлял молиться чаще, чем другим богам, и величал себя посланником Куари.
Охотник зашагал медленнее. Впереди мелькнула тень. Луна на мгновение осветила покрытый желтоватым мехом бок куари. Зверек беспомощно смотрел на охотника, глаза-бусины не молили о пощаде, зверек усвоил: человек хитер, силен, зверек знал больше, чем хищная кошка, знал, что человек еще и жесток, особенно когда хочет есть и дома ожидает вождь, вгоняющий в оцепенение грубым окриком: кого забил?
Острый наконечник вонзился в мягкий бок. Запахло теплой кровью, охотник любил этот запах, отличал из тысячи других. Запах смерти? Как посмотреть. Для одних — запах смерти, для других — запах жизни, а на деле один и тот же запах.
Завернул зверька в широкий лист, присел помолиться богу Куари. Охотник не сомневался: ночью бог спит, молиться бесполезно, но… вождь требовал. Конечно, вождь не узнает, что его приказ нарушен, однако нередко случалось, что другие охотники, пропустившие молитву, жестоко расплачивались: вождь пускал соглядатаев по следам охоты. Наушники-шептуны по пятам крались за ничего не подозревающими добытчиками, и горе тому, кто пренебрегал высшей волей. Вряд ли сейчас за охотником наблюдают чужие глаза. Доносчики — трусы, ни за что не отважатся бродить по ночному лесу. И все же… зачем рисковать зря? Не так уж трудно пасть на колени, отбить три поклона, шепча про себя: «Спасибо! Спасибо! Спасибо, Куари!»
Охотник вернулся к реке, зачерпнул пригоршню воды. Терзал голод, но… Может, хоть кусочек? Нельзя. Он молод и силен, ничего с ним не станется, поголодает, а отец угасает на глазах.
Снова шорох. Неужели следили? Хорошо, что помолился Куари.
Все стихло, близко раздался звериный рык. Значит, соглядатаев не было. Охотник поймал себя на странной догадке: хищники страшат меньше, чем свои же двуногие собратья.
Кровь зверька стекала к ногам охотника. Он присел на тугую кочку. Над головой сияли звезды, будто светляки на низком своде пещеры. Может, мир вокруг — одна большая пещера с высоким сводом, усеянным светляками? Но почему свод каждое утро светлеет, светляки исчезают и… является яркий красный Мео, которому поклоняются, пожалуй, еще истовее, чем Куари. Мео нельзя есть, им нельзя утолить жажду или снять усталость, он не поможет одолеть зверя или врага, но всем ясно: важнее Мео ничего на свете нет.
Охотник размышлял в тишине. Если честно, вот почему он углубляется в лес по ночам один: на стоянке не любят, когда один размышляет, а другие заняты делом — кто сушит шкуры, кто сортирует коренья, кто прикручивает наконечники к копьям толстыми прочными жилами… Получается, все одинаково бездумны, лишь один сподобился. Выделяться негоже. Он пробовал убедить, что каждый может взять камень и спросить себя: «Почему камень твердый? А воду в руку не возьмешь? Почему и куда уходит Мео каждый вечер? Где прячется Мео ночью? Нельзя ли найти пещеру, в которой спит Мео, если быстро-быстро бежать за ним во время заката?»
Над ним смеялись. Вождь наградил его парой тумаков, сбором кореньев, обтесыванием камней или поиском хвороста для костра. Плохо, когда люди не обременяют себя трудами, закатывают глаза и уверяют других, что задавать дурацкие вопросы — самая важная штука в жизни. И еще добавил вождь по секрету, когда они отошли в сторону: «Мео и Куари поручили мне думать за вас, так что нечего терять время зря. Ты сильный, ничего не боишься, лучше бей зверя, лови рыбу, подумаю за тебя я».
Неужели прошла ночь? Над лесом светлело, охотник поднялся, медленно побрел назад. Под утро сморило всех тварей: гадов и зверей, птиц и рыб. Только человек брел домой, сжимая в одной руке грубое копье, в другой — тушку куари.