Дом Книги (CИ)

Одиночные камеры счастья, – прошептал Петр Ильич и закрыл глаза. В тишине было слышно только, как Света возится на кухне. Пауза была недолгой. Хозяин встрепенулся и открыл глаза.

– Я люблю Свету, – бодро сказал он. – Люблю, когда она приходит. Если бы не она, было бы хуже. Он самая ясная. Не знаю, зачем я ей, но без нее все пропадет. Я радуюсь, когда она приходит и радуюсь, когда она уходит. Потому что если она ушла, то придет еще раз. А если она останется, то больше никогда не придет. За что она меня любит? За что?

– А за что вас не любить?

Петр Ильич махнул рукой,

– Эх, Дима, Дима, – сказал он и закрыл лицо руками. Через мгновенье, спохватившись, он улыбнулся гостю и цивилизованно развалился на стуле.

– Вы знаете, что в музыку можно войти? – спросил Петр Ильич.

– Нет.

– Просто помимо того, что бы музыку слушать, в ней можно быть, но для этого надо войти.

– Как-то по-особому ее слушать?

– Нет. Я про другое хотел рассказать. В музыку можно войти, а потом можно из нее выйти. Музыка – это коридор, от двери до двери. В музыку можно не только войти, но и выйти из нее с другой стороны. Из музыки есть выход. Есть дверь, которая ведет наружу. И за этой дверью не тишина и не хаос. Знаете, некоторые до сих пор думают, что музыка – это упорядоченный хаос. Ха. Дверь из музыки ведет в райский сад. Это даже не дверь, а калитка. Дверью, она станет, если ты пойдешь назад. Рай всегда захлопывает за собой двери, причем так громко, что можно оглохнуть. Знаешь, где рай? – Дима отрицательно покачал головой. – А я знаю точный адрес, можешь записать – рай не здесь.

Петр Ильич снова стал барабанить по столу.

– Знаешь, Димка, такая тема, – сказал он, увлекшись стучанием. – Начало минорное, типа, марша. Мелодии нет. То есть, что-то есть, но не песня, а как бы воспоминание о мелодии. И не то что бы тихо, а так, чуть заунывно, как дыхание. Это замирание перед стартом, точнее коленопреклонение перед великим, и не просто перед великим, а всем. Представляешь, ты стоишь, а перед тобою всё? В русском языке есть забавная буква «ё», точки над которой ставить необязательно. И если написать все, то это можно понимать и как все и как всё. Смысл совершенно разный, но точки все равно ставить необязательно. А раз необязательно, так пусть будет и смысл один. Все – это и есть все. Ставь точки, как хочешь. Вот ты сейчас далекий и непроницаемый, как бы ты ко мне относился. А когда мы все будем вместе, друг в друге, мы будем друг для друга всем. Я не про секс говорю. Я говорю про непорочное единение. Секс порочен не тем, что люди потеют и не всегда удобно во всех этих сортирах. Секс порочен тем, что сбивает на взлете. Секс порочен тем, что он не праздник, а отмена праздника, порочен тем, что он цель, а не путь, порочен тем, что единение с человеком без него не единение. Хочешь открыть врата неба, а ключиком тычешь в чей-то зад. Секс и есть несовершенство этого мира. Секс все время встает на твоем пути, все время обещает больше, чем дает. Бежишь по коридору навстречу свету, и вдруг, хлоп, тебе по морде стеклянная стенка в двух шагах от счастья. Падаешь, открываешь глаза – нет ни стекла, ни счастья, ни света. Обычный бордельный номер, пропитанный кровью и спермой. И вокруг одни грязные стены, мыши и тьма. Секс – это лотерея, в которой можно выиграть миллионы кусков счастья, но ты стираешь защитный слой, а там как всегда «без выигрыша». Кто-то, конечно, выиграет, но этого «кто-то» нет, и не может быть, потому что лотерея без выигрыша. Секс разъединяет людей и мир постоянно валиться на бок.

Петр Ильич посмотрел в глаза гостю и засмеялся. Дима вежливо улыбнулся.

– Давай лучше вернемся к моей теме, – продолжил Петр Ильич. – Это куда интересней. В общем, ты стоишь и все вокруг тебя. Напевка не то чтобы минорная, просто в миноре. Не унылая, а взволнованная. Большой барабан, стучит камертоном. Незаметно, как сердце. А напевка то взлетает, то падает и постепенно уходит в мажор, но тоже ненавязчиво – без пафоса, литавр и прочего беснования. То есть уже не важны все эти миноры, мажоры, есть только эта напевка. Минор, мажор, туда-сюда. Напевка временами уходит в разные мелодии, но возвращается, потому что здесь интересней. Ритм сбивается. Временами исчезает совсем, временами возвращается. Две четверти, три четверти, пять восьмых, уже не важно, как минор с мажором. Конечно, все становится громче, объемней, но не как у Грига в «пещере». Просто все взлетает и возвращается, и не, потому что падает. Все вместе, все друг в друге. Единственная проблема во времени, точнее в том, что для того, что бы эту тему исполнять ее нужно закончить, а она не заканчивается в принципе. Не потому что у нее нет конца, а потому что «да пошел он». Это же праздник. Но у этой темы есть финал, не конец, а финал. Он может быть где угодно, но это финал. И тут самое главное: в финале – мелодия, песня, над всем этим безумным счастьем – ни на что не похожая, сама по себе, красивая, не потому что она лучше других, а потому что когда праздник все прекрасны. Подумай и пойми – это великая мысль. Пусть из меня фиговый мыслитель, но это великая мысль.

Петр Ильич опять замолчал и задумался. Дима встал и стал осматривать комнату. Его внимание привлекло большое зеркало, на пол стены мерцающее в полумраке. Подойдя к нему Дима понял, что зеркало – кривое, как в комнатах смеха, до безобразия искажающая смотрящих в него. Из мрака на Диму посмотрело существо с головой в виде тыквы и огромным животом. Было не смешно.

– Не смотри в это окно, – сказал Петр Ильич. Дима обернулся. Хозяин стоял рядом. – Это плохое окно. Оно выходит на свалку. Вонь, крысы, суета. Чего только не выкидывают. Зачем? Не смотри. Я давно хочу повесить занавески, но не могу найти ткань. Занавески должны быть светло-серыми. Моя мама любила. А Света все еще на кухне. Знаешь, как я люблю, когда она на кухне. Это настоящая жизнь. Быстро, на три счета, бал с фейерверком, безупречный, как шампанское. Но это бал на сцене, в опере, когда ты находишься на том месте, где праздник, а не на том, где никто не пригласил на танец. Настоящие балы плоски, как открытки. Там ты никогда не станешь принцессой.

Петр Ильич закружился по комнате, держа в руках воображаемую партнершу. Он кружился все быстрее и быстрее, пока его ноги не оторвались от земли. Он стал танцевать по воздуху. Его движения стали непредсказуемыми. Потом он со всего маху ударился об стену головой, и упал на пол. Потекла кровь. Дима подбежал к нему, аккуратно поднял и посадил на стул. Петр Ильич открыл глаза и улыбнулся. На его глазах были слезы.

– Помоги мне, – сказал хозяин Диме. – Вспомни про меня.

– Конечно, – сказал впечатленный безумным танцем Дима.

В этот момент свет на кухне погас и в комнату, волоча за собой большой черный мешок, вошла Света.

– Ему плохо, – растерянно сказал молодой человек.

– Я знаю, – ответила девушка, – помоги мне – Света кивнула на свой огромный мешок.

– Конечно, помогу, – сказала Дима. – Но как его оставить?

– Зачем его оставлять? Мы просто уйдем.

Дима погладил мужчину по голове, потом взял мешок и пошел его вслед за Светой. Мешок был легче, чем казался. Петр Ильич так и остался сидеть на стуле время от времени постанывая. Света закрыла дверь на замок.

– Твой больной считает себя Чайковским, композитором, Петром Ильичем, – сказал Дима, когда они вышли на свежий воздух.

– Слушал Чайковского? – спросила Света.

– Да, – сказал Дима.

– Мусор выбрось, пожалуйста, – сказала девушка, кивая на контейнер с мусором, мимо которого они проходили. Ее спутник выбросил мешок.

– Ты умеешь танцевать? – спросила Света.

– Нет, – ответил Дима.

– Ответ неправильный, – улыбнулась Света, – Пошли в клуб. Там весело.

Клуб, в который Света привела Диму, был вполне цивилизованным – 2 танцпола, бар, зеркальные шары, мониторы, музыка. На входе Дима заплатил 300 рублей за себя и 150 за Свету. Девушек пускали со скидкой. Света сразу побежала на танцпол, чуть потанцевала, потом передумала и потащила Диму в бар. Они приземлились на высокие барные стулья.