Повести и рассказы

— О, я не знаю! Словом — протыкать бок иголкой? Верно?

— Я объясню. Больное легкое надо поставить в такие условия, чтобы оно меньше работало. Для этого мы его сжимаем, отнимая у него часть принадлежащего ему места. Это делается совсем безболезненно, потому что обычная работа легкого — дыхание — собственно и состоит в том, что оно сжимается и разжимается. Это его природа. Представьте себе губку…

— Ну, да, хорошо, губка! Но вы будете меня прокалывать иголкой иди нет?

— Вот послушайте. Как мы можем сжать легкое? Если мы введем какой-нибудь газ между реберной плеврой и плеврой, в которую заключено легкое…

— Но этот самый газ вы вдуваете иголкой?

Доктор Штум пожал плечами:

— Фрейлейн Кречмар, вы вправе отказаться от пневмоторакса. Вас никто не будет принуждать. Я хотел разъяснить, посоветоваться с вами.

— Нет, нет! Благодарю вас. Пожалуйста, я буду слушать, — сказала Инга, опускаясь на подушки.

— Вам предоставляется обдумать и решить.

— Нет, нет. Я ведь просто хотела узнать, очень ли все это больно, что вы говорите.

— Уверяю вас, — ответил Штум, снова подходя к кровати, — ничего страшного нет, ничего! Я проделываю эту штуку по десять раз в день, и все идет как по маслу, люди с удовольствием подставляют мне свои бока и очень часто просят поскорее, не дожидаясь срока, поддуть немножко воздуха, потому что лучше себя после этого чувствуют.

— Значит… оно много раз должно повторяться… этой иголкой? — спросила она.

— Более или менее. По-разному. Прошу вас, обдумайте, фрейлейн Кречмар, и мы с вами вместе решим, когда это проделать. Терять времени, разумеется, не будем, хорошо? Сначала, я думаю, мы наложим на правое легкое, потом понаблюдаем.

Инга поднялась, упираясь руками в постель.

— Что значит — сначала? Вы хотите наложить… сдавить мне оба легких?

— Вы ведь знаете, фрейлейн Кречмар, что у вас поражены оба. И мне еще не совсем ясно, в каком процесс зашел дальше. Но я думаю, если мы начнем с правого…

Инга стала кашлять, С хрипом и бульканьем вырывались из нее толчки воздуха, узенькие плечи дрожали, ямы ключиц поглотили шею.

Штум взял со столика плевательницу, открыл и поднес ее ко рту больной.

— Плюньте, — приговаривал он спокойно. — Надо плевать. Непременно как следует, по-настоящему плевать. Отхаркиваться и плевать надо научиться, это — как азбука.

Но Инга не могла вздохнуть. Ее глаза стали огромными, белки помутились, на лбу и губах высыпал пот. Штум подставил ей под лопатки руку.

Наконец понемногу она стала удерживать воздух в груди, откашлялась и в изнеможении повалилась на подушки. Он придержал ее.

— По-настоящему плевать, все наладится, — сказал он недовольно. — И ничего не бояться. Посмотрите, в детском санатории ребята с двусторонним пневмотораксом в футбол играют. И, знаете, завидуют спортсмены…

— Когда меня сюда отправляли, — чуть слышно сказала Инга, — мне клялись, что здесь так чудесно, такой климат, что я перерожусь. Что здесь так легко дышится!.. Но чем же дышать, если вы сожмете мне оба легких?!

— Чтобы жить, — наставительно ответил Штум, — человеку достаточно примерно одной пятнадцатой поверхности его легких.

— А чтобы умереть? — спросила Инга и, боясь опять закашлять, рассмеялась одними мокрыми, мигающими глазами.

— Вот мы и заключили союз! — живо сказал Штум. — Браво! За это я разрешаю вам сегодня встать! Да! Сегодня международный чемпионат по прыжкам на лыжах. Из Арктура будет хорошо видно, сверху, на восток. Я скажу Клебе, чтобы он вам показал.

Доктор Штум, заторопившись уходить, потряс ей горячую руку.

Инга лежала не шевелясь. Тишина, отчетливый пульс которой она уже научилась распознавать, неожиданно приглохла, как будто в жилах сгустилась кровь. Через открытое окно вплыл грустный зов рожка: почта шла в недалекий Клавадель. Три ноты: с нижней ступени — на верхнюю, назад — вниз и потом с нижней — на среднюю — весь напев. Сколько веков лился он грустно по горам, сколько людей, приостановившись на тропинке, слушали его нехитрые лады, как много возвестил он надежд, как много принес печали. Неужели ей, молодой, веселой Инге, суждено долго, может быть всю жизнь, слушать по утрам эту мелодию? Какое разочарование! Почта шла в Клавадель — ни эти слова, ни напев рожка не улетучивались из ушей. Что такое Клавадель? Курорт с вычурными отелями, суровая ретийская деревушка или горстка общежитий С балконами, террасами, с открытыми настежь окошками и дверьми, за которыми ждут своей участи неподвижные больные? Почта шла в Клавадель… Отец не писал Инге пять дней. Он работает не разгибая спины, чтобы Инга могла лежать здесь, наверху, не шевелясь… Долго ли? Год, два или еще дольше?

Инга подняла руку к ночному столу. В ящике хранились письма. Она пошарила там и нащупала круглую металлическую пудреницу. Она раскрыла ее и поднесла зеркальце близко к глазам. Рассмотрев ресницы, брови и ноздри, показавшиеся ей очень красивыми, она дала пушку вволю побегать по лицу. В эту минуту начался кашель. Она привстала, стараясь возможно больше согнуться. Пудреница соскользнула на пол и покатилась. Скорчившись, Инга не спускала с нее глаз, чтобы знать, где ее потом найти. Кашель разрастался. Она вспомнила доктора Штума и решила научиться плевать. Она потянулась за плевательницей. Пот булавочными головками высыпал сквозь пудру на лбу и вокруг рта. В голове не переставая пел почтовый рожок, и в такт кашлю, по слогам, выкладывалось слово — Клавадель.

5

По ровному, почти вертикальному скату горы стрелою падала узкая просека, переходившая у лесной опушки в дощатый трамплин — длинную дугообразную дорожку на бревенчатых сваях, припудренную снегом. Немного загнутый вверх конец трамплина обрывался высоко в воздухе над пологим склоном.

Из Арктура видны были отчетливо сборы к состязанию: бежали цепочками лыжники, скучивались по сторонам трамплина зрители, увальнями протащились по сугробам музыканты. Свернув с дороги, проваливаясь в снег, начала взбираться на склон карета Красного Креста, запряженная парой жирных лошадей. Прыгуны, взвалив на плечи лыжи, медленно двинулись в гору, то исчезая в лесу, то появляясь на краю отвесной просеки — белоснежной среди зелено-черных елей.

Пациенты Арктура собрались в верхнем этаже у окна, все, кроме английской четы, обладавшей национальным свойством: обитая со всеми вместе, жить совершенно отдельно. Это был пастор с супругой, приехавший заменить в англиканской кирке коллегу, который отправился в отпуск на родные острова. Гордость не позволяла населению Арктура признаться, что оно оскорблено манерою англичан, и с ними держались так, как подобало самому холодному приличию. За глаза о пасторе с супругой говорилось насмешливо. Почему-то всех шокировало, что они явились в санаторий на собственном нелепом автомобиле, торчавшем теперь во дворе, так как его владелец предпочитал прогревать мотор на свежем воздухе, чем в нетопленном гараже доктора Клебе.

Перед началом состязания этот кургузый автомобильчик показался на дороге. Его сразу увидали, и сразу же все внимание сосредоточилось на нем. В это время, разъезжаясь со встречными праздничными санями, он провалился передним колесом в снег: отдаленная загородная дорога была чересчур узка.

— Духовные особы сели, — сказал один из пациентов.

Бинокли стали бойко ходить по рукам, никто не думал сдерживать смех, заглядывая через головы и плечи друг друга в окно. Особенно развеселились, когда из распахнувшейся дверцы автомобиля высунулись знакомые острые коленки пастора и немного спустя надменные супруги принялись раскачивать и толкать застрявший кабриолет.

— Позвольте, — спросил майор, меняя пенсне на очки, — ведь в горах уже давно запрещено ездить на автомобилях?

— Господин пастор имеет особое разрешение от кантональных властей, — корректно сообщил доктор Клебе, в надежде сгладить впечатление от общего смеха. — Господину пастору было бы иначе трудно исполнять свой нелегкий долг.