Страница 50 из 76
Ворота Намдэмун долгое время были символом моей малой родины. Они были также символом особого, уникального пространства, которое могло стать родиной и для всех жителей из деревни Ильсан. Ворота Намдэмун, которые поджег старик из деревни Ильсан, вырвавший себя с корнями оттуда, теперь превратились в груду головешек. В газетах писали, что городские службы собираются выбросить их на помойку. Когда новогодние праздники заканчиваются и все возвращаются назад в Сеул, город задыхается от пробок. Неужели родина, куда все эти люди обязательно отправляются в праздники, до сих пор их родина? А твоя родина — это уютные и нежные объятья матери? Я гляжу на пепел, оставшийся от сожженных ворот, и понимаю, что я не из тех, кто в праздники уезжает на родину, и не из тех, кто стремится обрести новую родину. Люди, возвращающиеся из родных мест, посмотрите на сожженные ворота Намдэмун, на мою родину! И не называйте впредь мой родной Сеул чужбиной. Вы не можете создать новую родину на чужбине, вы — вечные сироты, заблудившиеся люди. А на моей родине, в моем родном Сеуле, больше нет ворот Намдэмун.
Ли Орён
Шесть метафор для моей матери
Перевод Ирины Касаткиной и Чон Инсун
Книга
В моем кабинете на полках стоит огромное множество книг. Но для меня всегда была и есть по-настоящему только одна книга. Эта единственная книга, книга-исток, книга, которую никогда не прочесть до конца, эта книга — моя мать.
Мать-книга для меня не метафора, она — книга, напечатанная обычным шрифтом, которую можно взять в руки и полистать, а прочитав, поставить опять на полку.
Я узнал книгу прежде, чем узнал буквы. Моя мать всегда читала перед сном какую-нибудь книгу, а иногда садилась у моего изголовья и некоторые читала мне вслух. Так, когда я простужался и у меня поднималась температура, мать непременно открывала книгу, и я, вдыхая слабый запах корейских лекарств, слушал про графа Монте-Кристо, Железную Маску, про бедную Козетту из романа «Отверженные» и другие рассказы, названия которых я теперь даже не могу вспомнить. Зимой, под шум ночного ветра, завывавшего под крышей, и летом, под шелест нескончаемого дождя, я погружался в светлый мир книги, который держала мать в своих белых руках.
Мир матери и книги был похож на упаковку ампул, оставленную врачом после инъекции. Хотя игла шприца всегда пугала меня, но блестящая фольга в коробке, где лежали ампулы с лекарством, и кусочек белой ваты казались мне нежными и красивыми. Я до сих пор помню волшебные слова, которые проникали в мою пылающую от высокой температуры голову, и слышу завораживающее дрожание гласных звуков, доносящихся из глубин моего воображения.
С тех пор как я научился читать и даже начал что-то писать огрызком карандаша, я все время видел перед собой книгу, которую когда-то держала в руках моя мать. Именно она была наполнена маминым голосом, который сопровождает меня всю жизнь. Именно эта волшебная книга за шестьдесят лет породила огромное множество книг, а ее голос помог мне создать десятки собственных произведений.
Если у меня есть источник, из которого я каждый день могу черпать вдохновение, и весы, умеющие чудесным образом отбирать главные и нужные слова, то этим я обязан книге-голосу моей матери. Она, моя мать, была для меня библиотекой моих фантазий, моим первым стихотворением и пьесой, моей бесконечно длинной сказкой.
Прогулка
С матерью я совершил свою первую прогулку, она научила меня, как надо покидать родной дом, родную деревню и родной край, но вместе с этим не забыла объяснить, что уход не бывает без возвращения. Именно эти два противоположных значения составляют смысл слова «надыри» (в русском переводе — «прогулка»), одного из самых любопытных и благозвучных слов корейского языка.
Мама берет меня за руку и ведет на прогулку. Сначала мы идем по узенькой меже, отделяющей одну полоску с ячменем от другой, потом по тропинке, вьющейся вдоль подножия горы и ведущей на проселочную дорогу, пройдя по которой, мы, наконец, выходим на широкое асфальтированное шоссе. На протяжении всего пути мои новые кожаные ботиночки, которые отец привез мне из Сеула, издают странный ритмичный звук. Но теперь мне кажется, что это был не скрип мнущейся новой кожи, а биение моего маленького сердца в преддверии открывающегося впереди удивительного сияющего мира.
Часть пути мать несла меня на спине, и мне хорошо был виден хвощ, растущий по обочинам дороги, скачущие в траве кузнечики и парящий высоко в небе коршун. При этом в течение всей прогулки меня сопровождал приятный аромат ее пудры с запахом лимонной папайи или мяты.
Самой лучшей для меня прогулкой была та, которая завершалась посещением дома моей бабушки, он находился примерно в четырех километрах от нашего дома. Чтобы туда добраться, надо было перейти горный перевал, где нас встречали деревянные идолы и стоял алтарь духам-хранителям деревни. В небольшой ложбине за перевалом росло много хурмы и корейских фиников, среди этих деревьев и стоял дом бабушки. Дом был обнесен длинной каменной оградой с высокими воротами. Моя старенькая бабушка, в возраст которой было трудно поверить, жила на женской половине, в комнате, похожей на мамин шкаф, на дверцах которого были изображены десять долгожителей[80]. И даже привычный напиток, приготовленный из обжаренной муки, здесь казался мне вкуснее, чем в нашем доме.
У бабушки я увидел много того, чего не было у нас. Так, за домом у нее находился огород, где росли разные овощи. Недалеко, в углу, стояли странные каменные изваяния в виде баранов. В комнатах даже орнаменты на дверцах шкафов и обоях были разные и очень красивые. Здесь я впервые узнал, что бабушка — это мать моей мамы, но у них почему-то разные фамилии, и что вообще фамилии у женщин отличаются друг от друга[81].
В бабушкином доме и время было какое-то другое. Например, даже вид и бой ее настенных часов отличался от наших. Бой напоминал звук, будто бы идущий из глубокого-глубокого колодца, а на циферблате были изображены какие-то незнакомые буквы и двенадцать животных восточного зодиакального круга. Дому, в котором жила мать моей матери, было уже так много лет, что даже моя мама, как мне казалось, в нем становилась маленькой девочкой.
Когда мы уходили, мать и бабушка плакали. Бабушка стояла у ворот до тех пор, пока мы не доходили до перевала, а когда оборачивались, то махала рукой, поторапливая нас. Домой мы добирались уже в сумерках, когда на небе появлялись звезды, но я думал, что благодаря этой прогулке, несмотря на усталость, мои ноги окрепли и я стал выше ростом.
Мать научила меня, что уход не бывает без возвращения, встреча — без расставания, что, уходя, надо обязательно вернуться домой, как идущий на нерест лосось возвращается из далеких морей в родную реку.
Теперь бабушкин дом опустел — там никто не живет, ограда тоже разрушилась, деревья вырубили, но я и сейчас время от времени отправляюсь туда с мамой на прогулку в маленьких скрипучих кожаных ботинках, которые привез мне из Сеула отец.
Короб
Чем ярче сияло на улице солнце, тем темнее становилось в большой проходной комнате, где стоял тяжелый деревянный короб, который украшала красивая ваза из белого фарфора, расписанная голубыми пионами. Так как короб был больше меня, то заглянуть в него можно было, только встав на цыпочки. Вид короба, сделанного из четырех прочных стоек и толстых деревянных досок, всегда внушал мне чувство надежности и спокойствие, как и мать, которую неизменно можно было найти в ее комнате.
Перед тем как готовить еду, мать черпаком, сделанным из тыквы-горлянки, на котором она сама написала добрые пожелания[82], доставала из этого короба белый рис. Кормивший нашу большую семью короб никогда не пустовал, напоминая мне волшебный горшок каши из детской сказки. Вот и моя мать, словно короб, всегда могла накормить многочисленных родственников и соседей, собиравшихся в нашем доме.