Страница 5 из 76
А женщина, хлопая глазами, спокойно, и — девять к одному — без особого интереса, спрашивает в ответ:
— И где же твоя родина?
Красный язычок жадно высовывается из трещины в ее соске, под которым в голубовато-серой тени желтеют цветочки портулака.
— Моя родина — море! Там, за первородным индиго, иссиня-черный покой, а за ним темнота и тишина. Помнится, в этой темноте и тишине я дремал в предчувствии жизни. Выбравшись оттуда, дрейфовал одинокой клеткой. Я… был кораллом, морской лилией, наутилусом, трилобитом. Став трехметровым морским скорпионом, я безжалостно захватывал добычу своими крепкими клешнями…
— Когда это было?! — нехотя вставляет женщина, стараясь справиться с возбуждением.
— Я еще кое-что помню. Я был аммонитом, ихтиозавром, эласмозавром, а потом… Я покинул первородное индиго.
— Это все было давным-давно!
— Помню… Отрастив хвост, я покинул милую сердцу родину и вышел на сушу. Много веков я провел на земле, с трудом поддерживая тепло в своем теле…
Глазами полными тоски мужчина смотрит в глаза женщины и видит там сполохи пламени. А надеялся, наверное, увидеть путь к покинутой родине. Его отчаянный взгляд проникает прямо ей в сердце, как солнечный луч в толщу холодной воды. Женщина, дрожащая в ожидании момента, когда разгорающееся пламя полностью поглотит ее, тронута и тоже впадает в ностальгию.
— А я помню только лес. Ароматные плоды и нежные побеги, беззаботные дни… Правда, так все и было. Но однажды налетел ветер и принес с собой желтый песок. Лес начал редеть, рощи отдалялись от рощ, деревья от деревьев. Дороги, по которым мы безопасно перебирались с ветки на ветку, исчезли. Новые дороги пролегли по земле, и слово дорога стало означать опасность и усталость. Как же мы боялись спускаться с деревьев на землю! Не имея острых когтей и клыков, не умея быстро бегать и летать, мы вынуждены были сбиваться в стаи, чтобы, полагаясь друг на друга, переходить к новым рощам, к новым деревьям. Оставляя обглоданные рощи и деревья позади… Ведь вы тоже были там…
— Да, конечно. Поначалу я бывал благодарен уже за то, что, добравшись до новой рощи или очередного дерева, остался жив. Но вскоре начал тосковать и плакать по прежнему густому лесу.
— В ваших объятьях я чувствовала себя, как раньше в лесу. Видела побеги и спелые плоды даже на засохших ветках, которые нам предстояло покинуть на следующий день.
— И я видел. Первородное индиго моря, замершую на глубине темноту. Я дрейфовал одинокой клеткой, окруженный темнотой и тишиной, дремал в предчувствии жизни.
Голос мужчины срывается. Движения ускоряются, ветер поднимает плечи. Его тело, уже по грудь раскаленное добела, теперь не какая-то непросохшая статуя, а распаленное единство бесчисленных клеток, каждая из которых вот-вот, набрав побольше воздуха, закричит.
Женщина уже не пытается выровнять дыхание. С ее губ срывается стон, оставив по себе крошечную яркую радугу. Эта радуга всплывает вверх переливающимся облаком. Влажные от пота руки женщины, розовая флегма, впиваются в раскаленную спину мужчины, как плети корней омелы в дубовый пень, ее ноги, подобно щупальцам огромного цефалопода, что оставляет от своих жертв лишь пустые шкурки, невидимыми присосками цепляются за обжигающую медь колонны его бедер. Дремавший у их ног вулкан начинает извергать дым и лаву.
— Я снова… вижу. Первородное индиго… Замершую темноту. Я — предчувствие жизни. Одинокая клетка, — бормочет мужчина, погружаясь в видения, и женщина отвечает ему стоном:
— Я тоже вижу! Густой лес… Сейчас… сезон дождей. Капли дождя стучат по широким листьям… О, этот шум!
— Я вспомнил… Я трилобит… коралл… губка.
— Мы… в полости… старого ствола… прячемся от дождя. Твои объятия… так горячи!
— Я эласмозавр. Дельфин… Тунец.
— Я… твоя… самка. Обезьяна… задравшая хвост.
Их стоны переходят в странные крики.
— Я сожалею! Сожалею, что выбрался на сушу… что захотел ступить на землю.
— Да… жаль. Что нам при… пришлось… спуститься… с деревьев.
— Мы спасались от грозных врагов…
— Терпели холод… и голод…
— Были вынуждены сбиваться в стаи…
— И выдумывать дурацкие правила…
— Уравнивали силы орудиями и огнем…
— Крепко стоя на ногах… мы погружались… в никчемные размышления…
— Облекали в слова даже неприятные воспоминания…
— Наслаждались тщетой культ… культуры.
— Сами себя оковывали цепями и ранились о то, что называли этикой и моралью.
— Даже любя… расставались.
— Проклятье! Встречались тайком, как преступники, сходились, как любовники, и расходились, как чертовы лицедеи.
Крики становятся все громче и вдруг обрываются, ритмичные движения сходят на нет. Мужчина и женщина, как куклы, у которых кончился завод, лежат какое-то время без движения в поту и сперме. Постепенно пот и сперма просачиваются под стеной и мутным потоком бегут по мостовой. Поток уносит с собой банку из-под колы, увядший букет, мятую концертную программку, изъеденную молью книжку, разбитые очки, пожеванную жвачку в серебристой обертке — а заодно страсть, усталость и грусть. Браваду и предательство.
— Темнеет, — говорит ровным голосом женщина, поднявшись и посмотрев за ограду. Вулкан у их ног выбрасывает последние клубы черного дыма, изумрудное небо растаяло. Мужчина молчит, как пень. Оставив его, женщина направляется к сточной канаве за оградой. Пока она старательно отмывается от пота и комочков спермы мужчины, розовый жар уходит жилами под ее кожу и наконец исчезает без следа.
Женщина возвращается миражом с лицом цвета истлевшей кости, носом, свисающим до губ и пустым взглядом распахнутых окон глаз. Приклеив обратно к собственному миражу отодранные без сожаления лоскуты кожи, она сухо спрашивает мужчину, который по-прежнему лежит без движения:
— Собираетесь проспать тут весь день?
Мужчина бросает на женщину рассеянный взгляд. Он так озадачен переменами в ее облике, как будто понятия не имеет, что с ней все это время происходило. С недоумением спрашивает:
— Мы ведь шли к свободе?!
— Правильно. Поэтому и оказались здесь…
Женщина не собирается сдавать свои позиции.
— Нет, я хочу сказать, что мы вместе выбрали путь! И были готовы в конце его наполнить гробы и украсить могилы.
— Глупости. Нет идеи настолько великой, чтобы ради нее стоило ставить под угрозу собственное существование.
— У вас есть имя, положение и семья, о которой нужно заботиться. А у меня своя жизнь. На самом деле мы никакие не господа, а всего лишь рабы.
Вот теперь мужчина действительно удивлен.
— Ты только сейчас до этого додумалась? Или еще в парке?
— Еще до того, как вышла из дому, чтобы встретиться с вами.
— Значит, говоря о свободе, ты имела в виду лишь эти три года?
— Вовсе нет! — она решительно возражает и вместе с тем как будто извиняется. Лицо ее снова начинает покрываться морщинами. — Это наше последнее свидание. Оно должно было быть красивым и запоминающимся. Отныне, где бы вы меня ни встретили, имейте смелость ограничиться вежливым кивком.
Этого мужчина от нее не ожидал. Но его влажно-гипсовое лицо остается бесстрастным, словно ничего особенного не происходит. Только секундное молчание косвенно свидетельствует о том, что он уязвлен.
— Понятно. Значит, и мне пора уходить.
Мужчина наконец тоже поднимается. Но вместо того чтобы помыться, он отряхивается, как животное, попавшее под дождь, от уже подзасохших выделений и втискивается обратно в сброшенную одежду. И тут же превращается в прежнюю гипсовую статую в лохмотьях. Слишком длинная правая нога сложена в несколько раз и упрятана в штаны, из-под изношенного белья торчат тонкие ключицы. Вот только череп, который был прикрыт волосами, стал прозрачным, и сквозь него видны скромные стопочки книг и валяющиеся в беспорядке визитки, чернильницы и резиновые штампы.
— Теперь, когда все закончилось, я чувствую себя опустошенным, — сам себе говорит мужчина и, собравшись, снимает свой потрепанный плащ с обгоревшего дерева. С новым чувством он смотрит на женщину, которой только стена и помогает держаться. Лоб мужчины так густо и глубоко изборожден голубоватыми морщинами, что его голова, из которой сияющее лицо женщины напрочь вытеснило весь хлам, кажется, вот-вот разлетится вдребезги, — очевидно, его слова не просто прощальная фигура речи. Над его левым плечом зависло одинокое серое облачко.