Страница 25 из 76
— Не так уж трудно. Закончим сегодня?
Сполоснув руки в раковине, мы взялись за вторую полосу. И все повторилось заново. Мы опустили обои в ванну, подождали, когда клей размокнет. И вдруг я живо вспомнил, как мы вдвоем купали маленького Ёну, вспомнил голубоватые следы на его попе, вздувшийся животик, вспомнил нежную теплую кожу и родной запах. Жена, кажется, подумала о том же. Пока бумага пропитывалась водой, мы не сказали друг другу ни слова.
— Может, открыть окно?
— Давай.
Жена открыла форточку напротив раковины. Через форточку в комнату ворвался ветер. Жена опустилась на корточки.
— Холодновато.
— Закроем окно?
— Да нет. Пусть проветрится немного.
Держа обои, я глядел на жену.
— Ладно. Берись вон там.
Жена, придя в себя, взялась за свободный край.
— Уже ноябрь.
— Да, — ответила жена сдержанно и даже немного отстраненно.
— Скоро придется доставать зимнее одеяло.
— Да, по утрам уже холодно.
— И правда очень холодно.
— Ага.
— Никаких денег не напасешься, когда живешь в стране, где такая разница температур — зимой и летом.
— Верно… Послушай.
— А?
— Тяжело работать одному?
— Да ничего особенного. Нормально.
— Я даже не готовлю ничего…
— Да ничего страшного. Я нормально ем… Знаешь…
— Что?
— Вот мы сегодня обои поклеим… а на следующей неделе…
Она молчала.
— Ну, давай снимем те деньги. Нужно выплатить долг.
И снова молчание.
Слезы едва не навернулись на глаза, но я сдержался. Я боялся, она посчитает меня чудовищем, это ведь я предложил воспользоваться этими деньгами, от безвыходности.
— Давай. Нужно так нужно, — вдруг ответила она.
Я ждал ответа, затаив дыхание, и, наконец, вздохнул спокойно.
— Хорошо.
Лопаткой я осторожно водил по обоям, надавливая чуть сильнее там, где нужно было разгладить складки. И думала «Ну, вот и настал тот день, тот самый момент, когда ее, наконец, отпустило, она пришла в себя. Сегодня и для меня, и для Ёну — важный день». Я действительно почувствовал, как что-то в ней незримо изменилось. Как только я подвел лопатку к середине полосы, жена вновь отпустила обои и отошла в сторону, а потом начала вытирать капающий клей мокрой тряпкой.
— Я был так рад, когда мы переехали сюда. Ты ведь тоже?
— Да.
— Из всех квартир, где мы жили, эта — самая лучшая. Ведь так?
Конечно, так. Я вспомнил, как от переполнявшего меня, неизвестно откуда взявшегося, чувства я по ночам не мог сомкнуть глаз. Оно приходило не изнутри и не откуда-то извне, на меня просто внезапно накатывало ощущение безграничной легкости и радости. После смерти Ёну этот дом вдруг наполнился тишиной. Когда мы с женой взялись клеить эти обои, которые в любой момент от неосторожного движения могут порваться, стена, как обрыв скалы, как немой вопрос, нависла над нами: «Это действительно наш дом?». Мы двадцать лет кочевали с квартиры на квартиру и мечтали наконец-то остановиться, найти свой, настоящий, Дом.
— Смотри, здесь складка легла. Может, переклеим?
— Где?
— Вот тут.
— Ничего. Через несколько дней высохнет и разгладится.
— Здесь? Мне кажется, тут сильно заломилось.
— Где?
Мы отошли от стены на несколько шагов и обвели взглядом свежеприклеенные обои.
— Я даже не знаю…
— Гляди. Вон там немного косо.
— И правда.
Мы осторожно сняли со стены второй лист, примерились и приклеили его заново. Хорошо, что клей не успел схватиться.
Мы с женой взялись за последнюю, третью полосу обоев и отправились в ванную. Осталось приклеить только ее, и дело будет сделано.
— Выходит, каждую полосу надо отдельно намачивать?
— Ну конечно. Клей ведь высыхает.
— Постой. Я сейчас уберу.
Жена отодвинула от стены ящик. Обычная четырехугольная коробка без крышки. Раньше мы ставили его рядом со столиком Ёну, иногда использовали как дополнительный стул. Сначала мы хотели унести его в гостиную вместе со столом, но потом решили оставить на случай, если не получится дотянуться, когда будем клеить обои. Под ящиком оказались хлопья пыли. Жена смочила водой кухонное полотенце, пока я стелил третью полосу обоев. Я ждал, когда она закончит и поможет мне ее наклеить. Я смотрел, как она, маленькая и хрупкая, тщательно вытирает пол. Вдруг она замерла на месте.
— Жена, — позвал я ее.
Она молчала.
— Милая.
Снова тишина.
— Мичжин, что случилось?..
Прижав обе руки к стене, жена смотрела куда-то вниз.
— Здесь…
— Что?
— Здесь… Ёну…
— Что такое?
— Ёну… свое имя… написал.
Жена дрожащей рукой указала на стену.
— Не все… только…
Ее плечи слабо вздрогнули.
— Только фамилию…
Теперь она вся дрожала.
— И букву «н»…
Я молчал.
— Только… букву «н» написал.
Она пыталась сдержать слезы и все-таки разрыдалась. Я никогда не видел, чтобы Ёну писал свое имя. Время от времени он что-то черкал на полу или в альбоме, не картинки и не буквы, просто какие-то разноцветные зигзаги. И вот ребенок, который никогда не отличался усидчивостью, не учился писать, вдруг зачем-то написал на стене «Ким» и «н», и мне так захотелось погладить его по голове. По мягким и гладким волосам. Я заплатил бы любую цену, чтобы хоть раз обнять его снова, хоть один раз. Я сделал бы все что угодно, если только смог. В комнату снова влетел холодный ноябрьский ветер.
— Я помню.
— Что?
— Его глаза.
Я не мог ничего сказать.
— Искрящиеся глаза нашего сына.
Я не мог найти в себе сил, чтобы сказать хоть что-то.
— На мой день рождения ты купил торт. Вот на этом обеденном столе мы зажгли свечки. Тогда Ёну впервые увидел свечки. Смотрел на них, как на маленькое чудо. Ему не было и двух лет тогда. Я сказала ему: «Ёну, у мамы сегодня день рождения. Что ты мне подаришь?» Знаешь, что он тогда сделал? Он подумал немножко, а потом вдруг захлопал в ладоши. Ёну хлопал для меня в ладоши…
Она плакала, как прославленный пианист, которому после концерта, стоя, аплодируют тысячи зрителей. И кидают букеты, и цветов становится так много, что сцена утопает в них. Будто прячась под стрехой от дождя, я привалился к стене и тихо заплакал. Сквозь пелену слез я видел незнакомые белые цветы на желтом фоне. И эти цветы прямо над головой моей жены складывались в похоронный венок. Казалось, хризантемы, такие уместные на похоронах, кто-то из злого умысла подарил живому человеку. Мы замечали, что соседи, которые вначале старались разделить нашу скорбь и выразить сочувствие, со временем изменили свое к нам отношение. Они шептались за нашей спиной, избегали нас, как прокаженных. Поэтому, глядя на жену, которая сидела на полу у стены белых цветов, я представлял, будто соседи хлещут ее этими цветами. Хлещут цветами на длинных стеблях со словами: «Я уже достаточно о тебе поплакал, пора бы и тебе успокоиться».
— Никто не понимает.
Я повторил невольно:
— Никто не понимает.
Но я-то прекрасно понимал, что она имеет в виду. Жена задумчиво взглянула на меня. В ее пустых зрачках наконец зажегся огонь. Она гладила рукой слова, которые написал — нет, не дописал — Ёну. В этот момент мне показалось, что вот-вот я услышу топот маленьких ножек, Ёну выскочит из ниоткуда и обхватит мои ноги обеими ручками. Обнимет свою мать и похлопает ее успокаивающе ладошкой по спине. Но этого не случилось. Уже никогда не случится. В это мгновение сердце сжалось. Я наконец склонил голову. На пол кухни капали слезы. Но даже в этот момент я не мог выпустить из рук обои. Размокший от воды клей, словно выходящий из моего тела гной, стекал на пол. Надвигалась зима, и, хотя до первых настоящих холодов было еще очень далеко, я дрожал всем телом. У меня даже руки тряслись.
Ан Тохён
Лосось. Фрагмент повести