Чащоба

Очень возможно, что именно в эту минуту муж отчитывал Айли — где шлялась? А дитя в соседней комнате хнычет и зовет к себе мать.

Лео помрачнел. Он только что радовался, что Айли не пыталась его связать и ухватиться за него, — она и не хотела больше встречаться. Случайно проведенным вместе вечером все и ограничилось.

Судьба отплатила Лео за его трусость. Будто наяву подступила к нему Эрика, грустно усмехнулась, вытянула губы и прошептала: а я ведь считала тебя человеком. И была права. Лео так и суждено жить в одиночку, ведь ему уже за тридцать. В комнатушке царит дух запущенности. Ощущение какого-то временного пристанища. Так оно и есть, его свобода и независимость — сегодня золото, завтра сколото. Что там еще думать об этом? Одному хорошо есть, вдвоем хорошо спать. Жалким выглядело его существование. Не нужно было и света включать, чтобы увидеть на потолке желтое пятно, крыша протекала. Теснота отпечатывала на его теле синяки — он то и дело на что-то натыкался. Стул с отваливающейся спинкой, шаткий, с точеными ножками стол, вместо платяного шкафа — пятидюймовые гвозди в стене, будто уставленные в ряд зубья бороны: на углу плиты закопченная сковородка, и, наверное, он опять забыл помыть молочный бидончик.

Глупости! Какое все это имело значение! Почему его мысли приблудились к преходящему? Что взять с разрушенного города! Многие и вовсе жили в подвалах, где прежние мастерские и мелочные лавки были кое-как приспособлены под жилье. Или он выродился в мерзавца, что связывает в своих мыслях женщин с разными удобствами, которые они в состоянии ему предоставить! Уж не собирается ли он, как ленивый кот, разлеживаться на чужом диване!

Хотя они выпили в кафе всего по бокалу вина, Лео мучился так, словно страдал от гадкого самогонного похмелья.

В последующие недели Лео был охвачен сознанием собственного ничтожества, опять перед ним вставали невыносимые картины прошлого, ноябрьская темень и ветры то и дело подбивали его на борьбу с самим собой. Лео обдумывал разные возможности, но трясина его терпения никогда не затягивалась, вновь и вновь он проваливался в незамерзавшую топь и барахтался там. В голову лезла ерунда: съездить бы на два дня в Медную деревню, пробраться под покровом темноты на Нижнюю Россу, да так, чтобы никто не узнал о его приезде, подрыхнуть бы в комнате, послушать, как тикают старинные ходики, поесть бы с матерью за выскобленным добела столом поджаренной солонины, послушать ее сетования на подступающую старость, на костолом, на трудную колхозную жизнь — за работу дают горсть зерна и корзину картофеля. Мать поплакалась бы о своей милой скотине — прозябают впроголодь, без присмотра в колхозном хлеву. Опять бы услышал он о человеческой жестокости — дорогого Куку посчитали слишком старым, сказали, мол, нахлебники нам не нужны, и отвезли ценного племенного быка на бойню. Мать пожаловалась бы, что к руководству колхозом пробрались пьянчужки и загребалы, об улучшении жизни и думать нечего. Наверное, многие тревоги ее оправданы, но чем мог Лео ей помочь? Стало бы матери легче, если бы сын провалялся пару дней на кровати, покрытой полосатым одеялом! Если бы мать спросила, что ты, сын, там, в городе, делаешь, он бы ответил: сижу за столом, пишу бумаги, подсчитываю, провожу экспертизу. Мать кивнула бы и подумала: видно, за этими словами скрывается что-то очень плохое, — уж не кляузником ли стал ее сын?

Могла ли подобная встреча принести кому-либо из них облегчение?

Потом бы Лео побрел по сугробам Медной деревни, чтобы снова сесть на поезд, его продолжала бы грызть совесть: ни на волосок не облегчил он материнских забот. Брел бы по снегу и раздирался бы надвое: хоть бы Эрика встретилась по дороге — дай бог, чтобы не попалась на глаза! После похорон отца Вильмута Лео не видел Эрики. Из редких и коротких писем друга он узнал, что родилась Хелле, а вскорости подряд появились еще и двое сыновей — Пээт и Майдо.

Может, ему вообще стоит поехать в гости к старому другу? Вошел бы в дом с приветливой улыбкой на лице, возившиеся на полу ребятишки застыли бы на месте и уставились бы на него исподлобья. Эрика, Лилит и Эвелина улыбнулись бы и стали ободрять детей, мол, не бойтесь, это добрый городской дядя пришел к нам в гости. Потом Вильмут взял бы со шкафа гусли, сыграл бы что-нибудь, а Эрика все унимала бы теперь уже расшалившихся детей. И мать пришла бы на Виллаку с Нижней Россы, уселись бы все вместе и принялись бы обсуждать вселенские новости. В глазах у Эрики нет и капли враждебности, рожая детей, она забыла о прошлой мимолетной любовной истории, замужняя женщина стерла в своей памяти прошлый девичий пыл и свое легкомыслие.

Светлые и идиллические картинки, разыгрывавшиеся в воображении Лео, не достойны были даже иронии.

Вызывая перед глазами эти и подобные им вероятные сцены, Лео в очередной раз убедился, что он ни к кому не пристал. Хуже того, он начал бояться принадлежать к кому-либо. Так же, как и прежде, он и теперь завидовал Вильмуту, их судьба была во многом схожей, но вот гляди ж ты, Вильмут жил словно играючи. Ладил с лесными братьями и не попадал впросак с властями. Умел обходиться и с теми и с другими. Ни для кого бельмом на глазу не был, чтобы кто-то на него пожаловался и его сослали бы в далекие края. Казалось, Вильмут за один присест сумел отмыться в бане от всего. Отхлестался веником, окатился водой, смыл осклизлое прошлое и предстал перед своими домашними, а также перед всем остальным миром розовым и пышущим здоровьем. Ни у кого не вызывало сомнения, почему к такому хорошему и чистому парню все благоволят. Какой удивительной силой наделен Вильмут, что к нему не приставало зло?

По крайней мере, в то время Лео со стороны казалось, что Вильмуту все удается без малейшей запинки.

Перед Новым годом Лео опять встретился на улице с Айли. Она вся засветилась, ну не чудно ли, что они опять ненароком встретились. Протянув Лео руку, Айли сказала, что судьбу испытывать негоже, — пусть Лео придет к ним проводить старый год. Они с матерью были бы рады.

Они с матерью — Лео навострил уши, значит, Айли до сих пор одна. Лицо ее в этот миг было прекрасным: она от растерянности заморгала светлыми ресницами, милый вздернутый носик был старательно напудрен, чувственные губы слегка бантиком. Из-под широкополой, с цветочком из перьев шляпы на плечи ниспадали волнистые волосы. Чем не дама: в довоенной телячьей шубке, — видимо, доставшейся от матери, — и в новеньких ботиках на каблуке, а когда Айли поправляла под мышкой сумочку, Лео заметил ярко-белые кружевные перчатки.

И опять они сидели в полупустом кафе, под люстрой со стеклянными висюльками, слушали задумчивую музыку, пили вино и болтали о всякой всячине. Удивительно, правда, но это обычное тогда времяпрепровождение сейчас было приятно вспомнить, в душу вливался какой-то покой ушедших лет; город еще не начал разрастаться, у людей еще не было надобности и привычки штурмовать увеселительные заведения так, как средневековое войско осаждало вражескую крепость.

В последний день старого года, когда Лео собирался уже идти домой, у входа в министерство его остановила какая-то старая женщина, половину лица которой скрывал пушистый клетчатый платок. Лео вздрогнул — неужели какая-нибудь старушка из Медной деревни — и принялся изучать худенькую сгорбленную фигурку, просто утопавшую в обвислом пальто из черного сукна. Старушка таинственно шепнула, что пусть господин выслушает ее. Хотя Лео не знал старушку, он все же боялся плохих вестей. Кто ее послал? Эрика? Вильмут? Мать? Старушка дружелюбно улыбнулась, обнажив ярко-белые вставленные зубы, — неловко, что он ее не узнает.

И все-таки человек из родной деревни не назвал бы его господином. Поняв это, Лео постепенно успокоился. Он равнодушно взглянул на старушку, чтобы отмахнуться от нее и идти своей дорогой. Видимо, хочет что-то навязать, в то время по закоулкам и в подворотнях шныряли темные личности, занимаясь жалкой коммерцией. При появлении милиционера они разлетались, как воробьи. Однако старушка не предлагала пирогов, у нее был нежный, боявшийся мороза товар, и она указала господину на соседний дом, там в слабо освещенном гулком помещении, где провода были выдраны из штукатурки и на куче каменного крошева валялся моток кабеля, старушка принялась снимать с корзинки тряпку. Наконец она вытащила из мятой бумаги что-то продолговатое, освободила это нечто от одной, потом и от другой газеты, развернула шелковую бумагу и протянула Лео благоухающий, в крошечном глиняном горшочке, гиацинт.