Страница 6 из 75
Наташа жадно слушала деда. Каждая губерния имеет свой пантеон местных героев, свои мифы, от коих и питается местечковый патриотизм и гордость за родные пенаты. Поэтому она, как и каждый гимназист в губернском городе, знала о подвиге местных ополченцев при обороне Шипкинкого перевала, о знамени, который подарил болгарским ополченцам губернский город. Что-что, а историю в гимназиях преподавали изрядно, не гнушались изложения и местного мифотворчества. Но рассказ вживую воспринимался совершенно иначе, волнительнее.
Тихоныч помолчал намного, вспоминая, как бы заново переживая те дни.
— Оказалось, что это не конец, а лишь начало всех наших бед. В сентябре зима началась. Метель, мороз, есть нечего, а турка прет и прет. Основная наша позиция была на горе святого Николая. На нее и пошли в наступление басурмане. Уже и патроны на исходе. Твой дед сущим хватом был, шаблю выхватил и ею отбивался от турка. Четырех супостатов положил, прежде, чем сам пал. Всего исполосованного вынес я из боя. Сам в Тырново отвез, думал не жилец уже наш Олеженька. Если бы не Галия, та девчонка, что Олег из рук болгар вырвал. Как прознала, что он израненный в госпитале лежит сразу и примчалась. Глазищами черными сверкает из-под тряпки своей, лопочет чтой-то по-своему. Добилась, отвезла раненного к себе, в дом паши, чьей дочкой была. Днями и ночами сидела возле него. Выходила, на поправку пошел наш Олеженька. А там и войне конец. Паша-то после мира к себе, к османам подался, а дочь ни в какую. Любовь у них с дедом твоим, понимаешь, образовалась. Да и не мог паша взять ее с собой — опозорена дочка. Так и приехал Олег Игоревич Воинов к себе домой: грудь в ранах и орденах, жена-турчанка на сносях и меч турецкий фамильный в приданое. Встретили ее здесь хорошо. Знать бы только, что молодую барыню подкосило: тоска по дому, иль места наши неподходящи оказались. Да только чахнуть стала, вить не растет цветок на чужой земле. Вскорости после рождения папани твоего и отдала богу душу. А барин так и не женился, нет, все путешествовал, оружие собирал. Здесь, в имении лишь малая толика, основная коллекция в Москве.
Речь старца звучала как сказка. Постепенно девочка забыла о своих переживаниях.
«Вот жизнь была! А какие люди раньше были! Книги о них писать надо, почище рыцарских романов будут! А сейчас что за жизнь, ни войн, ни приключений. Все разговоры о цене на пшеницу, каковы виды на урожай, да почем в этом году будет стоить обучение детей в гимназии. Что нас с Николкой ждет? Скучная жизнь в деревне!» — размышляла Наталка.
Имя Николки всплыло само собой, заставив вновь смутиться девочку. Она поспешила заглушить опасный ход мыслей и перевела разговор в новое русло:
— А где теперь тот меч, дедушка говорил, что он и есть Меч Тамерлана?
— Неведомо. В Москве, когда дом вместе с имуществом описывали, чтобы в банк заложить значит, Меча-то и не оказалось. Очень барин Мечом тем дорожил, завсегда с собой брал. Нынешний барин, батюшка значит ваш, зело гневался, когда Меч исчез. — молвил Тихоныч. — Да уж на следующий год срок закладной за дом минет, да и завещание Олега Игоревича черед оглашать придет, тогда и Первопрестольную поедете.
И видя, что девочка совсем успокоилась, закончил:
— Ты иди, дочка, почивать пора, я сам здесь свет загашу.
Прежде чем уснуть Наталка перебирала все события прошедшего дня, и думы о героическом деде перемешались с мыслями о Николке. Вспомнилось, как уйдя в лес, учил Дед их с Николкой драться на мечах и саблях из своей коллекции, стрелять из пистолета. Именно тогда и зародилась в детях страсть к холодному оружию. Постепенно детская игра и шутливое фехтование превратилось в настоящие тренировки. Так продолжалось, пока два года назад Наташин дедушка не пропал в очередной раз. Уехал в Москву и не вернулся. Олег Игоревич к своим занятиям пробовал было привлечь и Сеньку, но тот всему на свете предпочитал рыбалку. А у Николки глаза горели при виде какого-нибудь старинного кинжала или турецкого ятагана и, засыпая, девочка твердо решила назавтра проводить друга.
Перед спуском к воде Наташа еще раз с восхищением взглянула на Волгу. Было раннее утро, когда едва проснувшееся солнце начинает поливать своими лучами землю, пока только освещая ее, но не согревая. Наташа стояла на высоком утесе над рекой. Ни саму Волгу, ни берега, а тем более пристань не было видно: под ногами девочки расстилался густой туман. Над сплошной пеленой тумана, куда ни кинь взгляд — темно-синее бездонное небо, голубеющее по мере восхода светила. И лишь на самом востоке на белой подушке покоился губернский город. Оттого, что город был построен на высоком холме, он оказался выше кромки тумана, поэтому казалось, что он парит над облаками. На облаках плыли золотые маковки церквей, шпиль католического собора и пожарная каланча. В самом центре облачного города величаво плыл гордый корабль — кафедральный собор Христа Спасителя с мачтой — колокольней.
Однако требовалось поторопиться, и девочка стала быстро спускаться с косогора. В изящных ботиках сделать это было, не в пример, труднее, чем давеча босиком. Но Наташа, собираясь на утреннюю вылазку, решила не мочить ноги в ледяной росе. В густом тумане было зябко и не видно не зги. Причал появился неожиданно: деревянный дебаркадер, слева и справа от него — рыбацкие и крестьянские лодки. Но пристань была пуста, и Наталка недоуменно нахмурилась. И тут же засмеялась: должна была догадаться, что Николка будет отчаливать с грузового причала, принадлежащего отцу мальчика — Егору Никитичу Заломову, а не с лодочной станции и пассажирского дебаркадера, где хозяйствовал Сенькин отец. Девочка припустила по берегу к видневшемуся вдалеке лабазу. Наконец, достигнув его, она сразу увидела, как возле деревянного помоста на воде качается лодка, куда Егор Никитич и Николка укладывают бесчисленные баулы и узлы, словно родители хотят снабдить Колю и его брата с семьей продуктами на год вперед. Конечно, гораздо проще было совершить это путешествие на пароходе, благо регулярное сообщение по Волге развито было изрядно. Но отец Николая принадлежал к тому слою российских предпринимателей, что отнюдь не были белоручками, не стремились отрываться от своих крестьянских корней, не чурались физической работы и были твердо убеждены, что каждый человек достичь своего места в жизни должен собственными силами. На причале стояла мать Николки. Поскольку реалистам, так же, как и учащимся классических гимназий, предписывалось носить форму и вне учебы, Николай был обмундирован. На нем была надета тужурка черного сукна, подпоясанная форменным ремнем, и брюки навыпуск. Фуражка с желтым кантом и форменной кокардой «РУ» залихватски сдвинута на затылок. Ранец среди всех вещей уже был погружен на лодку. За формой реалиста окончательно исчез прежний крестьянский босоногий мальчишка.
Казалось всего-то: взять и окликнуть. Но девчонку охватила вдруг непонятная робость, да еще в присутствии Колиных родителей. Вступить на мостки и встать рядом с мамой мальчика показалось совершенно невыносимым. Неожиданно, словно что-то почуяв, оглянулась Елена Тимофеевна, мама Николки. Брови матери удивленно поднялись вверх, и Наташа услышала ее голос:
— Николаша! К тебе пришли!
Николка обернулся, а когда разглядел, кто пришел его провожать — бросил все и побежал на берег, к Наташе. Шага не добежал, встал, как вкопанный, слова не мог вымолвить от счастья. Наталка смотрела в светившиеся от счастья глаза друга, и на душе было хорошо. Пусть дома снова выйдет скандал, ради таких горящих глаз все можно перетерпеть. А в душе у Николки стояла буря, ураган, шторм! Наконец он, преодолев робость, вымолвил:
— Молодец, что пришла!
И мальчик, метнулся было к лодке. Только нежная рука девочки мягко коснулась его ладони:
— Держи, ты забыл тетрадь с дедовыми записями, а вот и сам манускрипт. — она протянула мальчишке потрепанную тетрадь, что давеча читали и древний пергамент с непонятной арабской вязью. — Мой папа два года в дедов кабинет не заглядывал и еще столько же не заглянет. Хоть стол вынеси — не заметит, не то, что какую-то старую рукопись. Если будешь писать, письмо не почтой отправляй, передашь с кем-нибудь. Напишешь?