Тутмос

Он смотрел на стену, высокую каменную стену, перед которой стоял на полу маленький бронзовый светильник. Стена уходила вверх, в темноту; в круге, очерченном ярко горящим пламенем, выступала шероховатая её поверхность, испещрённая мельчайшими трещинками, паутинкой прожилок камня. Это подземелье было чем-то похоже на подвал, куда бросили маленького царевича Араттарну в ту самую ночь, когда пригнали в Нэ. Тогда тоже была стена, каменный пол, светильник. И ещё доброе, воистину прекрасное лицо молодого жреца, склонившегося над маленьким пленником. Из запахов он помнил только запах еды, принесённой Джосеркара-сенебом, да ещё лёгкий аромат благовонных умащений, исходйвший от гладившей его руки. А теперь был только запах сырого камня и человеческих испражнений, только то, чему и надлежит быть в темнице. Пол храмового подвала был чистый, учитель не боялся стоять на коленях рядом с маленьким узником, здесь же Рамери с трудом отыскал место, на котором можно было кое-как устроиться. Ему оставили его одежду из тонкого полотна, обувь из белой кожи, все его драгоценные ожерелья, браслеты, перстни. Он шёл сюда свободным, два стражника не связывали ему рук, не тащили его, он спокойно шёл между ними. Рамери горько усмехнулся, вспомнив, как по пути в темницу встретился с военачальником Пепи, который ещё ничего не знал и приветствовал начальника царских телохранителей вежливым поклоном. Бедный Пепи, что будет е ним, когда он узнает, что случилось с господином Рамери! А что будет с Раннаи?.. Он сжал виски обеими руками, крепко, до боли. Нет, нельзя думать о Раннаи и о сыне, иначе разорвётся сердце. Легче так — не думать. Там, в горном ущелье, когда болезненные видения возникали одно за другим, появление в них Раннаи было животворным, волшебным, вливающим новые силы в полумёртвую плоть. Теперь же нет ничего страшнее этих явлений, ничего мучительнее и опаснее. Пусть лучше придёт учитель, которого Рамери уже так давно видел на погребальном ложе. Пусть придёт молодым, полным сил и здоровья, способным сдерживать яростные удары маленьких смуглых кулачков и с большим искусством, зажимая ноздри дикого зверёныша, заставлять его выпускать из зубов другую, искалеченную руку. Пусть Джосеркара-сенеб снова, как это бывало всегда, укажет на какой-нибудь предмет и своим спокойным, негромким голосом назовёт его на языке Кемет, одновременно отнимая от головы Рамери детские ладошки, которыми маленький пленник упрямо закрывает свой слух, не желая слушать ненавистной ему речи. Пусть он опять кормит ханаанского львёнка вкусным медовым пирожком из своих рук, лукаво улыбаясь, ибо в то время, когда Рамери ест, в его открытые уши легче всего проникают наставления и мудрые советы, что можно делать в Кемет, а чего нельзя. Пусть Джосеркара-сенеб вновь возьмёт руку Рамери и начнёт водить ею по гладкому глиняному черепку, показывая, как пишется его имя на языке Кемет. А вот другое воспоминание, тоже очень яркое и полное красок и звуков: они оба, учитель и его ученик, стоят, склонившись в почтительном поклоне перед низкорослым некрасивым подростком в богатом наряде, с туго заплетённой чёрной косичкой, с золотыми ожерельями на груди. Царевич Тутмос ощупывает мускулы Рамери, немного завистливо поглядывая на него снизу вверх, удовлетворённо кивает головой и о чём-то говорит с Джосеркара-сенебом, а божественный отец очень почтительно и серьёзно отвечает на вопросы наследника. Вот Рамери уже стоит на страже в царских покоях и видит, как грубоватый мальчишка яростно ссорится со своей сводной сестрой Нефрура, которая осмелилась сделать ему какое-то замечание по поводу нарушения им строжайше соблюдаемых в царском дворце правил поведения. Разъярившись, Тутмос с размаху налетает на телохранителя, с его уст срывается брань, но Рамери должен молчать, хотя бы ему выхлестнули глаз плетью. А вот оба они на реке, в маленькой тростниковой лодке, и на корме сидит тоненькая грациозная девочка с большими чёрными глазами, удивительно похожими на глаза её отца. Царевна Меритра, великая царская жена… Она всегда приветливо и ласково кивала Рамери, что скажет она, когда узнает о его преступлении?.. И снова перед глазами учитель, его доброе лицо, его лёгкая рука на голове Рамери. «Сын мой…» Единственный, кто и в последний час не отрёкся от Рамери, тот, кто не покинет и сейчас, ибо ему давно известно преступление его ученика, вызванное его любовью к своему наставнику и жаждой мести. Только той встречи в загробном мире, о которой столько лет мечтает Рамери, уже не будет. Его тело будет уничтожено, бедное Ка не найдёт своей обители и будет скитаться по земле много-много лет, много веков. Если бы вселиться в маленького ребёнка или хотя бы в цветок, растущий у дороги, или в пшеничный колос! Но ему, обречённому на самую страшную казнь, будет отказано и в этом. И Джосеркара-сенеб напрасно будет простирать руки к ученику, которого в смертный час назвал сыном, ибо его не будет больше, не будет нигде и никогда. Только его кровь, проклятая ханаанская кровь, будет жить в его сыне Аменхотепе. Если сын его умрёт, не оставив наследников, тогда исчезнет и она.

Рамери прислушался к неожиданным звукам, грубо рассёкшим тишину, действительность вернулась против его воли. Кто-то шёл по коридору его темницы, шаги звучали гулко, эхом отдаваясь от стен. Отворилась тяжёлая дверь, и появился стражник — один из тех воинов, что вместе с Рамери был захвачен в плен Тутмосом II, что тоже воспитывался при храме. Рамери попытался припомнить его имя, но не смог. Зато хорошо помнил истинное, ханаанское — Лабайя.

— Принести тебе поесть?

Рамери улыбнулся в ответ на эти простодушные слова.

— Не надо.

— Какой смысл отправляться на корм крокодилам с пустым брюхом? Ты поешь. Я всё-таки принесу тебе жареной дичи, лепёшек и кувшин пива.

— Хорошо, принеси.

У него было ещё много времени, и масла в светильнике достаточно. Когда светильник начнёт чадить, его выведут из темницы, божественные отцы в белых льняных одеждах вознесут молитвы Амону, и его, начальника царских телохранителей, взысканного милостью его величества, со скрученными руками повлекут на берег Хапи, туда, где место особенно глубокое.

И пройдёт долгое время, прежде чем весть дойдёт до Хсау и Раннаи узнает обо всём случившемся. На неё обрушится позор, ещё более страшный, чем позор рождения Аменхотепа, клеймо жены преступника, осквернителя святыни, ляжет на неё и на сына, и отныне Аменхотепу всегда придётся быть в играх презренным правителем Кидши, если только его вообще будут брать в свои игры соседские дети. А может быть, ещё худшая опасность грозит им обоим? В древние времена казнили всю семью преступника. Но нет, думать об этом нельзя, иначе нужно разбить голову о каменную стену. Однажды Раннаи сказала, что жрица, хотя бы и невольно преступившая данный ею обет, может принести несчастье, а случилось так, что он принёс несчастье ей. И нет уже времени умолять фараона о милости к его сыну, который ни в чём не виновен и ещё так мал. И нет времени на то, чтобы убедить Раннаи бежать вместе с сыном, попытаться спастись в дальних землях. Его долгая жизнь оканчивается слишком быстро.

Стражник принёс еду, аппетитный аромат жареного мяса и свежеиспечённого хлеба невольно щекотал ноздри, пробуждал аппетит. В кувшине было пиво — тёмное. В бытность начальником царских телохранителей Рамери не раз доводилось бывать на пирах, где подавали изысканные яства — особым образом приготовленную рыбу, гусиную печень, хрустящее ореховое печенье. Жители Кемет разбираются в еде, а любовь к яствам прививается быстро. Даже вот этот гусь, приготовленный в темнице, был приготовлен хорошо — золотистая хрустящая корочка, пряные травы, ожерелье из крупных орехов, будто во дворце.

— Всех преступников так кормят?

Стражник добродушно усмехнулся.

— Нет. Тебе эти яства доставлены по особому приказу царской жены Меритра, да живёт она! И ещё она велела тебе передать, что по особой милости его величества твой сын будет взят на воспитание в школу цет-хетер. Правда, несладко ему придётся на первых порах, хотя его величество и приказал, чтобы всё было сделано без шума, слухи всё равно расползутся. Но он ещё мал, когда вырастет, может, многое и забудется.