Тутмос

— Но ведь было время, когда ты кусался и царапался, я своими глазами видел следы твоих зубов и ногтей на руках отца, — заметил Инени.

— Я был глупцом, я блуждал в темноте, я был слеп, — ответил Рамери, помрачнев. — За каждый след моих зубов и ногтей на руках учителя я готов заплатить каплей моей крови.

— Ты просто хвастаешься! — засмеялся Инени, хотя ему было противно собственное притворство — он ясно видел, что Рамери не лжёт и не хвастается. — Кто же потребует от тебя твоей крови? Не отец и никто другой. Твои слова — это песок, который умчит ветер.

Ни слова не говоря, Рамери отстегнул кинжал, висевший у него на поясе, и молниеносно, прежде чем Инени успел что-либо сказать или сделать, ударил им себя по левой руке, чуть ниже локтя. Из глубокого пореза сразу потекла кровь, а Рамери опять пристегнул к поясу кинжал и посмотрел на потрясённого Инени всё тем же спокойным взглядом своих тёмных глубоких глаз. Он не стал мешать Инени перевязывать ему раненую руку и больше в ту встречу не произнёс ни слова, но его поступок наполнил сердце будущего жреца ужасом и почти благоговейным восторгом. С тех пор ему не раз пришлось убедиться в полном презрении Рамери к физической боли и вообще к каким бы то ни было лишениям, и ловить хуррита на слове ему больше не хотелось. Сегодня Рамери вновь поразил воображение Инени искусным обращением с дротиком, этого было уже достаточно, и мальчики отправились на двор храма, где, сидя под навесом, можно было наблюдать за неспешной, деловитой жизнью двора и разговаривать о чём угодно, не боясь не услышать зова наставников. Занятия Инени на сегодня были уже кончены, но Рамери предстояло ещё заниматься военными упражнениями, как только вернётся из казарм Амон-нахт, обучавший его этому искусству.

— Говорят, тебя уже водили во дворец и ты видел царевича, это правда? — спросил Инени.

— Правда.

— А что ты чувствовал, когда с тобой говорил его величество — да будет он жив, цел и здоров?

— Боялся пропустить что-нибудь из его слов.

— А сам ты говорил что-нибудь?

— Как я мог, Инени? — Из скромности Рамери ни словом не обмолвился о том, что фараон задал ему вопрос и он сумел на него ответить, причём ответ явно понравился и его величеству, и Джосеркара-сенебу. — Это всё равно что говорить с самим великим Амоном.

— Но ведь с богом мы говорим и обращаемся к нему, а жрецы даже получают от него ответы, — важно сказал Инени. — А верховным жрецам позволено даже давать советы фараонам. Может быть, я буду верховным жрецом.

Рамери улыбнулся добродушно, но чуть насмешливо.

— Всё может быть.

— А кем станешь ты?

— Начальником царских телохранителей. Тогда смогу быть при его величестве постоянно, днём и ночью, и смогу выполнить всё, о чём говорил его величество — да будет он жив, цел и здоров!

Инени задумался.

— Это очень почётная должность. Многие воины мечтают о ней.

— Они мечтают, а я сделаю, — отрезал Рамери.

Инени недоверчиво покосился на своего друга, поражённый смелостью его слов.

— Для этого нужно оказать очень большие услуги его величеству. Как Пенту, нынешний начальник. Он спас его величество в пустыне во время песчаной бури. И потом… — Инени запнулся, — он свободный человек и родом из самого Мен-Нофера, а ты…

Он не смотрел на друга и не мог видеть, как по лицу Рамери пробежала тень: Инени было очень стыдно, что он произносит эти слова, ведь они в какой-то мере умаляли и его собственное достоинство, но некий злой дух заставил его не только произнести, но и повторить их. А Рамери молчал, и это молчание было невыносимо для робкого и совсем не злого по природе Инени. Он не выдержал, поднял глаза и с удивлением увидел всё то же спокойное лицо, твёрдый и прямой взгляд — Рамери взял себя в руки, мгновенно, как умеют это делать только очень сильные духом люди.

— Я раб великого Амона, — сказал он негромко, ровным голосом. — Владыка богов призвал меня служить его сыну, и я буду это делать до смерти. А если и живой бог Кемет говорил мне об этом, как могу я сомневаться или считать свою судьбу несчастливой?

Инени вздохнул с облегчением и сразу заговорил о другом:

— Вчера в храме был господин Сененмут, воспитатель царевны Нефрура. Он принёс в жертву драгоценное масло. Говорят, что как архитектору ему нет равных. Он сейчас руководит постройкой Дома Вечности[53] его величества, да будет он жив, цел и здоров. А как только закончит, сразу перейдёт к работам в гробнице её величества. Он очень часто бывает в её покоях, она с ним постоянно разговаривает. Я слышал, как царевна жалуется на невнимание учителя. Но если у господина Сененмута важные дела с её величеством…

— Они вместе проводят время на царской барке, — лениво заметил Рамери. — Это все знают.

— Как так — проводят время?

Рамери ничего не ответил и только вздохнул, сетуя на недогадливость своего друга. В некоторых вещах он смыслил куда больше, чем образованный и изнеженный Инени.

— А ещё завтра в храме будут читать таинственные молитвы о здравии его величества. Пока мне нельзя слышать их, но скоро будет можно. На будущем празднике великого Амона я уже буду нести чашу со священными курениями. Мой дед говорит, что если я и дальше буду так хорошо учиться, скоро смогу стать младшим жрецом, а потом и херхебом[54]. Я пробовал дома читать проповедь, только ты никому не говори. Я умею говорить красиво, недаром нас этому учат в школе. А жрецу очень важно уметь красиво говорить. Правда, мой отец считает, что иногда человеку лучше меньше говорить и больше делать, но ведь он врачеватель, ему можно молчать, когда изготовляешь лекарства. А потом, ему всё-таки много приходится говорить, когда он учит вас, прибывших в Кемет, — Инени искусно обошёл щекотливую тему, — а иначе вы вряд ли бы научились нашему языку и вообще всему, что полагается. Знаешь, даже его величество…

— Послушай, — перебил его Рамери, — можешь ты мне сказать, кто сделал калекой моего учителя?

Он сказал «моего учителя», а не «твоего отца», и ревнивое сердце Инени ощутило острый укол обиды. Стараясь не выдать этого чувства, он ответил сухо:

— Это случилось по воле великого Амона в тайном святилище бога. Мой отец рассказывал мне ещё кое-что, но этого я тебе не могу сказать.

Инени лгал, но ему эта ложь казалась вполне безобидной. Должен же он хоть в чём-то превосходить Рамери, с которым делит даже любовь отца!

— Я слышал от одного человека в храме, что это сделала священная змея. Это правда?

— Кто это сказал?

— Я поклялся, что не назову его имени. Так это правда?

Инени знал, что не выдержит взгляда Рамери, направленного на него в упор, и старался спрятать глаза, но Рамери твёрдо взял его за плечи и повернул к себе. Он сделал это так решительно, словно был господином, а Инени его слугой.

— Ты скажи мне — это правда?

Внутренне Инени пытался сопротивляться, хотя вырваться из рук Рамери было не легче, чем птице выбраться из искусно сплетённых силков. Инени пришлось уступить, хотя он сделал это через силу и очень обиделся на друга, так легко подчинившего себе его волю.

— Это правда, только сейчас же отпусти меня!

Рамери разжал пальцы, но и не думал просить прощения за свой необузданный порыв. Он снова опустился на землю и задумался, а Инени, предаваясь своей обиде, тоже молчал. Он хорошо помнил то утро три года назад, когда мать вошла в его комнату с заплаканным лицом и сказала, чтобы он завтракал один и побыстрее отправлялся в школу. Обычно утром Инени всегда заходил к отцу, чтобы приветствовать его, и встревожился, увидев слёзы на лице матери и услыхав её приказание. Неужели отец заболел? Он попытался спросить об этом у матери, но она только закрыла лицо руками и велела ему замолчать. Делать было нечего, он подчинился, хотя сердце вдруг заныло от непонятной тоски. В школе он был так невнимателен, что целых два раза отведал плётки учителя и едва обратил на это внимание, хотя в другое время испытал бы и боль и стыд. Вернувшись домой к обеду, он заметил суету в доме и, обезумев от тревоги, бросился в комнату отца. Над ложем отца склонилась мать, лица Джосеркара-сенеба мальчик не увидел, но услышал шёпот, такой слабый, что он мог показаться шёпотом умирающего. В глаза ему бросилась перевязанная белым полотном правая рука Джосеркара-сенеба и красные пятна на этом полотне, и сердце так забилось, что горячая волна подкатила к горлу и трудно стало дышать. Мать обернулась, и Инени увидел сразу оба лица — её и Джосеркара-сенеба. Он увидел, что отец жив, это было главное, и он бросился к ложу и встал на колени рядом с матерью, и Джосеркара-сенеб ласково коснулся его подбородка левой, очень слабой рукой. Целых три дня в доме говорили о том, что отец в смертельной опасности, и мать не отходила от его ложа ни днём, ни ночью, а на четвёртый день Аменемнес радостно объявил, что опасность миновала и Джосеркара-сенеб, несомненно, спасён милостью богов. Тогда-то в дом и просочились слухи о священной змее, укус которой смертелен, и о том, что Джосеркара-сенеб сам отсёк себе поражённые пальцы и едва не погиб от потери крови, так как, выйдя из тайного святилища бога, долго блуждал по храму, прежде чем Аменемнес услышал его шаги и поспешил навстречу. Говорили об этом только шёпотом, прикладывая палец к губам, ибо с этим была связана какая-то тайна, и всем казалось поистине великим чудом, что ужаленный священной змеёй мог остаться в живых. Но Джосеркара-сенеб уже не смог вернуться ко многим занятиям, которые составляли значительную часть его жизни, хотя и выучился писать левой рукой и мог изготовлять целебные снадобья. Печаль в доме Джосеркара-сенеба совпала с великой радостью во дворце, ибо его величество Тутмос II каким-то чудом поднялся на ноги после тяжёлой болезни, которую считали смертельной, и в те же дни был застегнут пояс царевича и заплетена его косичка. Всё это Инени помнил очень хорошо, но он не понимал, почему Рамери так настойчиво расспрашивает его. Он невольно бросил взгляд на смуглую руку Рамери, на которой виднелся ещё след от нанесённой кинжалом раны. Неужели ему не было больно? А как можно отрубить кинжалом собственные пальцы, Инени вообще не понимал. Сам бы он, кажется, лишился бы чувств сразу, как только увидел следы змеиных зубов на своей коже, и не подумал бы спасать свою жизнь таким страшным способом. Если в Рамери, жителе далёкой варварской Хальпы, это презрение к физической боли было понятно, то как понять его в собственном отце, который, правда, силён и крепок, но никогда не был на войне и большую часть времени проводил в глубинах храма? Нет, конечно, великий Амон внушил своему верному служителю спасительную, хотя и страшную мысль. И во всём этом тоже было какое-то тайное сходство между Рамери и Джосеркара-сенебом, которое вызывало ревность его сына.

53

…руководит постройкой Дома Вечности… — Дом вечности — иносказательное название гробницы.

54

…смогу стать младшим жрецом, а потом и херхебом. — Херхеб — одна из жреческих должностей, учёный писец священной книги. Во время торжественных церемоний херхеб читал священные изречения и произносил проповеди, его призывали и в тех случаях, когда сыну фараона нужно было дать имя.