Перикл

Это постигшее афинян бедствие отягчалось ещё наплывом беженцев из всей страны, и особенно страдали от болезни вновь прибывшие. Жилищ не хватало: летом приходилось жить в душных временных лачугах. Умирающие лежали друг на друге, где их заставала гибель, или валялись на улицах и у колодцев, полумёртвые от жажды. Сами святилища вместе с храмовыми участками, где беженцы искали приют, были полны трупов. Ведь сломленные несчастьем люди, не зная, что им делать, теряли уважение к божеским и человеческим законам. Все прежние погребальные обычаи теперь совершенно не соблюдались: каждый хоронил своего покойника как мог. Иные при этом даже доходили до бесстыдства, за неимением средств, так как им раньше уже приходилось хоронить многих родственников. Иные складывали своих покойников на чужие костры и поджигали их, прежде чем люди, поставившие костры, успевали подойти. Другие же наваливали принесённые тела поверх уже горевших костров, а сами уходили.

И вообще с появлением чумы в Афинах всё больше начало распространяться беззаконие. Поступки, которые раньше совершались лишь тайком, теперь творились с бесстыдной откровенностью. Действительно, на глазах внезапно менялась судьба людей: можно было видеть, как умирали богатые и как люди, прежде ничего не имевшие, сразу же завладевали всем их добром. Поэтому все ринулись к чувственным наслаждениям, полагая, что и жизнь и богатство одинаково преходящи. Жертвовать собою ради прекрасной цели никто уже не желал, так как не знал, не умрёт ли прежде, чем успеет достичь её. Наслаждение и всё, что как-то могло служить ему, считалось само по себе полезным и прекрасным. Ни страх перед богами, ни закон человеческий не могли больше удержать людей от преступлений, так как они видели, что все погибают одинаково, и поэтому безразлично, почитать ли богов или нет. С другой стороны, никто не был уверен, что доживёт до той поры, когда за преступления понесёт наказание по закону. Ведь гораздо более тяжкий приговор судьбы уже висел над головой, и пока он ещё не свершился, человек, естественно, желал, по крайней мере, как-то наслаждаться жизнью.

Таково было бедствие, угнетавшее афинян: в стенах города народ погибал от болезни, а землю разоряли пелопоннесцы. Неудивительно, что в такой беде старики вспоминали о стихе, который, по их словам, в древности возвестил оракул: «Грянет дорийская брань — и мор воспоследствует с нею».

Спартанцы, испугавшись, что чума поразит и их, едва узнав о ней, поспешили уйти из Аттики за перешеек.

Перикл с огромной эскадрой бросился к берегам Пелопоннеса, чтобы нанести Спарте дополнительный урон, но ничего не добился — болезнь распространилась и среди морской пехоты, среди эпибатов.

Народ, доведённый до отчаяния, вознегодовал на Перикла, считая его виновником всех бед: он не начал первым войну против спартанцев, допустил их в Аттику, позволил им разорить её, загнать тысячи и тысячи беженцев за крепостные стены Афин, где от скученности и грязи зародилась чума.

Народное собрание отстранило Перикла от должности стратега и наложило на него штраф в размере сорока талантов. На том же собрании решено было послать в Лакедемон послов для заключения перемирия. Спартанцы потребовали от афинян полной капитуляции...

Заболел чумой и вскоре умер старший сын Перикла Ксантипп. Затем умерла жена Ксантиппа. После неё — сестра Перикла и несколько дальних родственников. Похороны были так часты, что Перикл занимался ими как главной своей работой. Последним он похоронил младшего сына от первой жены Парада, которого очень любил, и в тот же день Народное собрание вернуло ему должность стратега.

Аспасия в эти дни сделала для Фукидида такую запись: «Перикл устоял под ударами всех несчастий, хороня своих детей, родственников и друзей. Он не потерял величия духа и твёрдости. Никто не видел, чтобы он плакал на похоронах или на могиле. Но смерть Парада сломила его: возлагая на мёртвого сына венок, он вдруг залился слезами. Никогда прежде я не видела, чтобы он так рыдал. Возвращение ему должности стратега не утешило его. Но он, преодолевая себя, рьяно взялся за дело, готовя новый удар по Пелопоннесу, но вскоре заболел и слёг».

   — Прошу тебя, — говорил он Аспасии, — не подходи ко мне. Отправь сына на Эвбею и уезжай сама. Жить без тебя я не мог, а умереть смогу. Только была бы жива ты, только не заболел бы наш мальчик. Надо мной же тяготеет проклятие Алкмеонидов.

Лисикл увёз Перикла-младшего на Эвбею, где у него было имение в горной долине, обильное чистыми источниками и ограждённое от мира скалами и лесами.

Аспасия осталась с Периклом.

Он болел не так тяжело, как другие афиняне, заразившиеся чумой. Может быть, потому, что его лечил Гиппократ.

   — Я всё же умираю, — сказал он Аспасии на десятый день болезни, когда они остались в комнате одни. — Я чувствую, как моя кровь превращается в ядовитую жидкость, которая заполняет все жилы. Почему ты не уехала е сыном?

   — Моя жизнь — это ты, — ответила Периклу Аспасия. — А у сына будет другая жизнь.

   — А что делается в Афинах? — спросил он на другой день.

   — Афиняне отменили твой закон о гражданстве, чтобы сделать тебе подарок: теперь наш сын Перикл-младший будет гражданином Афин.

Услышав эту новость, Перикл долго лежал молча с закрытыми глазами, потом взглянул на Аспасию и спросил:

   — А ты? Теперь и ты афинская гражданка?

   — И я.

   — Тебе это нравится?

   — Да. А тебе?

   — Нельзя отменять однажды принятые законы — так можно разрушить основу государства. Нельзя.

   — Экклесия не отменила твой закон, а сделала лишь исключение для нашего сына и для меня.

   — И этого не следовало делать. Нельзя делать исключения ни для кого. Иначе демократия погибнет.

Теперь замолчала Аспасия: было обидно, что и на смертном одре Перикл думает больше об Афинах, чем о ней и об их ребёнке... Потом поправила ладанку на его шее, сказала:

   — Афиняне и в остальном больше не следуют твоим советам.

Перикл, казалось, не услышал её слов. Затем тяжело вздохнул и попросил:

   — Позови друзей. Пришла пора проститься.

Пришли Софокл, Сократ и Продик. Их привёл Гиппократ. Велел им сесть поодаль от постели Перикла, окурил их дымом, сказал:

   — Он не спит. Он слышит вас. Говорите, что хотите сказать. Может быть, он ответит вам.

Первым заговорил Софокл. Он стал вспоминать великие заслуги Перикла перед афинянами, о девяти трофеях, которые он воздвиг в память о девяти выдающихся победах во славу отечества, одержанных под его началом. Сократ описал прекрасные храмы и дворцы, возведённые стратегом. Продик заговорил о политической мудрости вождя. Так они беседовали по древнему обычаю, напоминая умирающему о его славных делах, чтобы тому было легче умирать, легче распроститься с жизнью, сознавая, что прожил он её не зря, исполнил долг перед соотечественниками и богами.

Перикл, слушая Продика, пошевелился, приподнял руку и ткнул пальцем в ладанку, которую Аспасия надела ему на шею, открыл глаза и улыбнулся.

   — Вот, — сказал он тихо. — Последняя надежда — эта ладанка. А помощи от людей и от богов уже не жду. Египетские жрецы говорили мне, что конец света наступит через две с половиной тысячи лет. Но для меня он наступит сегодня. Конец света придумали умирающие. Со смертью всё кончается...

Софокл, Сократ и Продик, отвергая запрет Гиппократа, подошли к ложу Перикла.

   — Спасибо, — сказал он им. — Вы говорили здесь о моих заслугах. Но забыли главную: ни один афинский гражданин из-за меня не надел чёрного плаща...

Это были его последние слова.

Его похоронили на следующий день. Могилу вырыли на кладбище Керамика, рядом с той, где покоились герои Самоса, над которыми он когда-то произнёс погребальную речь.

Фукидид по просьбе Аспасии напомнил собравшимся слова из этой его речи:

   — «Отдавая жизнь за родину, они обрели себе непреходящую славу и самую почётную гробницу не только здесь, где они погребены, но и повсюду, где есть повод вечно прославлять их хвалебным словом или славными подвигами. Ведь гробница доблестных — вся земля». Вся Эллада скорбит по тебе, Перикл, — добавил Фукидид от себя, заканчивая свою речь.