Перикл

   — И словам свидетелей. Факты не всегда очевидны, а порой их нельзя проверить!

   — Ты создал плохое государство!

   — Не я, а народ. Все законы принимает Народное собрание.

   — Всё глупо, всё! — повысила голос Аспасия. — Народ не может принять решения в отмену своего решения, хотя такие случаи были: вспомни закон о запрете поэтам вставлять в свои сочинения живых людей... Ареопаг не может принять решения в оправдание человека, а только для установления меры его вины...

   — Завтра я навещу Фидия, — сказал, чтобы прервать этот тяжёлый разговор, Перикл. — Я велел договориться со стражей, тайно договориться, чтобы не было разговоров о том, что Перикл навещал Фидия в тюрьме.

   — Это хорошо. Никто не должен знать, что ты был у Фидия. Иначе все станут утверждать, что ты его сообщник и тайно договаривался с ним о чём-то. Но лучше не ходи к нему. Да, не ходи. Пусть пойдут другие. С кем ты собираешься навестить Фидия?

   — С Софоклом и Сократом. Софокл — мудр, а Сократ — мудрее, — вспомнил он с иронической усмешкой оракул дельфийской Пифии. — Они мне помогут договориться с Фидием, как лучше защитить его в суде.

   — Возьми Эвангела и рабов — надо отнести узнику вина и всякой снеди.

   — Конечно, — согласился Перикл.

   — Но ты всё же не ходи к нему. Софокл и Сократ уговорят его и без тебя. Без тебя, может быть, даже скорее. И не о том надо говорить с Фидием, как лучше защитить его в суде, а о том, как устроить ему побег.

   — Если я пойму, что на суде он будет вредить себе, признаваться в том, чего не совершал, или в том, что совершил... Если я пойму это, я поговорю с ним о побеге.

   — Значит, всё-таки пойдёшь к нему?

   — Да, — ответил Перикл. — Это долг чести.

Аспасия тяжело вздохнула и ушла. А через минуту пришёл Эвангел и спросил Перикла, что бы он хотел передать Фидию из продуктов — какое вино, какие соления, сыры и фрукты.

   — Спроси у Аспасии, — ответил Перикл. — Она лучше знает. Я слышал, будто Фидия донимает кашель, будто он простудился, хотя мудрено простудиться летом...

Словом, надо бы отнести ему чего-нибудь горячего и каких-нибудь настоек. Иди.

Эвангел передал разговор с Периклом Аспасии.

   — Хорошо. Горячее вино я приготовлю для Фидия сама, — сказала Аспасия. — С травами. Понесёшь его в кувшине, завернув в овчину.

Аспасия не спала, дожидаясь возвращения Перикла из тюрьмы. Велела своим слугам вынести постель в перистиль, к цветущим лианам, легла не раздеваясь, сразу же заворожённая открывшимся ей звёздным небом. О чём человек думает, когда смотрит на звёзды? О том, где же конец этому звёздному миру, и о том, какое отношение к нему имеет человеческая душа? Пришла ли она на землю оттуда и вернётся ли туда? И если вернётся, то где же станет обитать, на какой из бесчисленных звёзд? И зачем это? Зачем человеку столь огромный звёздный мир и зачем человек этому миру?

Думая о звёздах, она задремала, а когда проснулась, увидела, что звёзд нет, что её постель стоит под крытой колоннадой, за лианами, а по листьям лианы шуршит мелкий дождь — слуги, заботясь о своей хозяйке, перенесли её вместе с постелью под колоннаду, оберегая от дождика.

Услышала голос Лисикла, который спросил:

   — Могу ли я видеть хозяйку?

Кто-то из слуг ответил ему:

   — Приказано никого не принимать.

   — И меня? — возмутился Лисикл.

   — И тебя, — ответил слуга. — Никого.

Аспасия мысленно похвалила слугу — она действительно велела никого не принимать, и Лисикла в том числе, хотя в другие дни Лисиклу, как ученику Аспасии, разрешалось бывать в её доме в любое светлое время, а то и по вечерам, когда ночи становились по-зимнему длинными.

Днём она посылала Лисикла к аптекарю за травами, среди которых была одна малоизвестная — синий цветочек, милетская незабудка, средство от бессонницы. Если растереть лепестки этого цветка в порошок и залить горячим красным вином, то вот и получится средство от бессонницы — сон наступает после одного глотка такого вина. После двух глотков сон становится длиннее, а выпив кружку настойки, рискуешь не проснуться никогда...

Аспасия строго-настрого наказала Эвангелу никому, кроме Фидия, не наливать горячего вина из кувшина, а остатки, если таковые окажутся, вылить, кувшин вернуть домой и вымыть.

   — Я в нём тотчас же приготовлю другую настойку, — сказала она Эвангелу. — Отнесёшь её Фидию через три дня — трава должна настояться.

Было прохладно, шум дождя навевал тоску, стало неуютно. Аспасия поднялась по лестнице на балкон, прошла на свою половину, приказала принести лампаду.

Села у лампады, глядя на её светящийся язычок. Он колыхался от дыхания, потрескивал время от времени, источал запах, привычный с детства: запах оливкового масла, в которое было добавлено несколько капель другого масла — лавандового.

Огонь — это бог, говорит Продик, потому что в каждой своей части он одинаков. Самая малая искра — огонь, и самое огромное пламя — огонь. А многое другое, что не бог, делится на части, которые разнятся между собой. Человек — не бог: ухо человека, например, нельзя назвать человеком, и ногу человека, и глаз его, и сердце. А огонь — в любой точке огонь. Это бог. И вода — бог. И воздух — бог. И вино — бог, — этими словами про вино Продик обычно заканчивает своё рассуждение о богах, и это всем нравится: огонь — бог, воздух — бог, вода — бог, вино — бог. А всё остальное распадается на разные части.

Вино — бог... Она не может не думать о вине, которое послала Фидию с Эвангелом. Оно избавит Фидия от позора, Перикла — от смертельного удара, Афины — от всех возможных несчастий, Элладу — от внутренних раздоров и разрушений. Если бы только Фидий додумался до этого сам...

Вернулся Перикл. Он промок под дождём, долго переодевался. Аспасия приказала поставить для него горячий ужин.

Спросила, когда он утолил первый голод:

   — Что сказал Фидий?

   — Он сказал, что отказывается от побега, так как молва назовёт его тогда виновным в хищении золота и трусом. Он уверен, что сумеет защититься в суде, хотя чистосердечно признается, что действительно изобразил на щите Афины меня и себя, что, создавая изваяние, держал тебя за образец величия и красоты, что платил скульпторам и художникам больше, чем было назначено, но не из казны, а из своих денег, что истинный вор — Менон, что ему пришлось покрыть все хищения Менона, о чём тот, наверное, не знает и намерен приписать свои хищения ему, Фидию.

   — Я так и думала, — сказала Аспасия. — Нужно насильно выкрасть Фидия из тюрьмы. Или немедленно начать войну со Спартой, запретив на время войны всякие собрания и судебные разбирательства. И не возобновлять их никогда.

   — Мне жаль, — ответил Перикл. — Но я не могу этого сделать.

   — И мне жаль, — сказала Аспасия, вставая из-за стола. Спросила, постояв в молчании: — Фидий вспоминал обо мне?

   — Да, вспоминал. Он очень хвалил твоё горячее вино, которое сразу же помогло ему от мучившего его кашля. Выпил кружку и перестал кашлять. Говорил, что такого вкусного вина никогда не пробовал. Чего ты туда подмешала? Эвангел не позволил нам попробовать, всё отдал Фидию.

   — Разных трав, — ответила Аспасия. — Рецепт моей покойной матери.

   — Ещё он сказал, что если я — сила и власть Афин, то ты — чистая и совершенная душа. Да, именно так и сказал: чистая и совершенная душа.

   — Спасибо. Что же ты намерен теперь делать? Войну ты объявить не хочешь, надеешься, что Спарта либо вовсе не нападёт, либо нам удастся измотать её силы и финансы... Что с Фидием делать?

   — Не знаю, — ответил Перикл. — Ещё есть время поразмыслить над этим.

Утром Лисикл принёс весть, что Фидий в тюрьме скончался без видимых причин — умер во сне.

Война началась через девять месяцев, весной.

Дельфийская Пифия напророчила победу Лакедемону.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ