Чистое золото

— Если я оставлю работу, то уж наверно расхвораюсь, а может быть, и умру, — шутливо сказала она доктору.

Болезнь вкрадчиво и незаметно забирала ее в свои лапы. Подступающая дурнота часто заставляла откладывать в сторону кипы тетрадок и ждать, когда станет лучше. Новикова и Петр Петрович замечали, что Надежда Георгиевна среди разговора внезапно бледнеет и замолкает. На их тревожные вопросы она отвечала:

— Пустяки, просто плохо выспалась. Скоро зимние каникулы, отдохну, и все пройдет.

В середине декабря ее вызвали в город. Вернувшись, она послала за Петром Петровичем и долго беседовала с ним. Спокойно рассказала о своем разговоре с инспектором в отделе народного образования.

— Держался сухо, почти неприветливо. Видимо, наша приятельница методистка многое успела ему наговорить. Я написала подробную докладную записку о случае с Пасынковым. Не знаю, чем это кончится, но хочу вас предупредить, что буду бороться..

Зачем Надежда Георгиевна ездила в город, кроме Петра Петровича, никто не знал.

Как-то у Сабуровой выдался свободный от уроков день. Утром она, как всегда, пошла в школу, но там все шло обычным порядком, и ее присутствия не требовалось. Надежда Георгиевна решила сходить в Белый Лог. Она помнила, что кончается полугодовой срок, данный ею Павлу Заварухину. До сих пор при встречах они об этом не заговаривали.

Она медленно шла, с удовольствием вдыхая чистый зимний воздух. После большого снегопада, завалившего поселок сугробами, внезапно наступила оттепель, и снег осел. Теперь опять начало морозить. Однако это еще не был настоящий таежный мороз, тот, что сковывает воздух напряженной тишиной, обжигает, как спирт. Обычно он уже владычествовал в это время и люди, привыкшие к нему, чувствовали, что им чего-то недостает. Зима была «чудная», как говорили в поселке.

Перед домом Заварухиных Сабурову сильно качнуло, и она ухватилась за калитку, пережидая внезапное головокружение.

«Что же это такое? — подумала старая учительница. — Неужели придется с палочкой ходить?»

Впрочем, неприятное ощущение тут же оставило ее, и она вошла в дом, думая, как обрадуется Павлик ее приходу.

Павел в самом деле обрадовался. Он помог ей снять шубу и оживленно начал рассказывать о своих делах:

— Надежда Георгиевна, я ведь вчера первую беседу с ребятами проводил. Волновался ужасно! И как будто неплохо сошло. Провожали меня до дому, благодарили. — Он немного закинул голову назад, и от этого лицо приняло уверенное выражение. — Знаете, вышел на сцену — растерялся. Меня туда уже водили, чтобы я представил себе обстановку: кажется, все понял. А перед началом беседы неуверенность напала. Показалось, что из зала какой- то ветер на меня дохнул, шумят они, переговариваются… Потом, как начал беседу, они сразу тише стали, ну и я успокоился. Вот задумал теперь о каждой стране отдельно рассказывать. Ребята обещают делать подборку газетного материала.

Ничто в этом спокойном, оживленном юноше не напоминало того Павла, каким Надежда Георгиевна видела его полгода назад. Но Сабурова решила не доверяться первому впечатлению.

— Ну, своими молодыми учителями ты доволен?

— Да, Надежда Георгиевна, — серьезно ответил Павел. — И занятиями доволен и… не знаю, как сказать… общее мне в них нравится.

— Что значит «общее», Павлик?

— Понимаете… — Он задумался. — Я всегда мечтал о таком коллективе, в котором отражались бы общие хорошие качества, те, что мы считаем характерными для человека нашего времени… нашего строя, — поправился он. — Я и раньше думал, что в ребятах они есть, а теперь в этом убедился.

— Не сразу, правда? — мягко спросила Сабурова. — Сначала веры в эти качества у тебя было не много.

Павел опустил голову:

— Не совсем так… Первые дни дома очень тяжелыми мне показались, но, конечно, я и тогда знал, что наши ребята настоящие люди… Я только думал, что они из чувства долга так ко мне относятся, по тем правилам, что им внушены. А потом понял, что это уже органично, превратилось в личные качества каждого.

— В этом ведь главная сторона нашего воспитания, Павлик… Мне кажется, что настоящий советский человек не только знает, как надо поступать, но просто не может поступать иначе.

— Верно, Надежда Георгиевна, — тихо сказал Павел. — И я сразу должен был это понять… Мне все казалось, что буду им в тягость, обузой лягу на их плечи, что они жертвы приносить начнут… Теперь вижу, что иначе и быть не могло… И вот радует меня, что они мне помогли, хорошими товарищами оказались и что восприняли правильно, чему их учили. Ведь с одноклассниками я крепко связан, мы старые друзья. Теперешние мои педагоги не так близко меня знали, а отношение одно. Митя Бытотов так старается, Леночка Баранова… Это самые строгие мои учителя.

— Я, Павлуша, хочу по литературе тебя спросить, как ты усвоил пройденное.

— Пожалуйста, Надежда Георгиевна.

— Так. Расскажи мне о литературных течениях начала двадцатого века…

Павел заговорил свободно и спокойно. Но через это спокойствие старая учительница видела его настойчивое желание показать, что курс усвоен им полно и глубоко. Отвечать своей прежней преподавательнице, видимо, доставляло ему большое удовольствие.

Выслушав его, Надежда Георгиевна сама заговорила о русской литературе:

— …Она демократична и глубоко человечна, приводит великолепные примеры самоотверженности, выполнения долга, патриотизма… А анализ общественных явлений? Возьми таких западных писателей, как Диккенс или Бальзак. Это, конечно, великаны. Они возвышаются порой до дерзкого социального протеста, клеймят свой строй. Но у них отрицательные явления даются как неизбежные, а наш Толстой показывает их как нечто немыслимое для нормального человека… Помнишь сцену суда в «Воскресении»?

— Да, да, верно, — быстро ответил Павел. — А в советской литературе меня интересует тема труда, она очень широко развернута…

Он снова заговорил, то хмурясь, когда подыскивал нужные слова, то светлея лицом, когда находил удачное выражение. Старая учительница, внимательно наблюдавшая за ним, сказала себе: «Нет, он не может быть несчастным!»

— Ну хорошо, Павлуша. Я очень довольна тобой.

Он улыбнулся так, как улыбался в прежние годы в классе получив пятерку. Потом решительно сказал:

— Я ведь ждал вас не сегодня-завтра, Надежда Георгиевна. Почти полгода прошло после нашего разговора. Помните, в день моего приезда?

— Помню. И думаю, что можно не спрашивать, каково твое решение?

— Конечно, я остаюсь дома! — твердо выговорил он. — Матери и брату я нужен, в этом вы были правы. Она в чем-то опирается на меня, Алеша слушается, каждое слово ловит. Да и мне с ними хорошо… Вам понятно, — продолжал он, — что нелегко было это… ну, ложное самолюбие, что ли, преодолеть… Ребята меня перевернули. Если кругом такие люди — жить можно. Можно жить, — повторил он, — и неплохо даже.

— Я же говорила тебе, — откликнулась Сабурова.

— Право, — сказал он удивленно, — ко мне уже за советом иной раз приходят. Вот вчера… — Он замялся. — Вы меня не выдадите?

— Будь спокоен.

— Вчера паренек приходил, десятиклассник, Слава Черных. Мялся долго… Потом сказал, что ребята ему доверять перестали, не считают его настоящим товарищем.

— Из-за того, что он не захотел с тобой заниматься? Знаю. Что же, он у тебя защиты просил?

Павел засмеялся:

— Он начал с просьбы. Просил меня сказать ребятам, что я помощью вполне обеспечен и в нем не нуждаюсь. Ну, я сказал, что не в этом дело. Нельзя против класса идти. В советской школе такие вопросы решает коллектив.

— Сколько с ним об этом говорили, а настоящего понимания, значит, до сих пор нет…

— А я думаю, Надежда Георгиевна, что он понял. Парень неглупый, только избалованный, беспечный очень… Попросту — горя еще не нюхал. В таких ведь эгоизм легко развивается. Но с характером человек. Его можно повернуть.

— Да, хуже нет этаких «безнатурных», как их Лесков называет. Вроде нашей Заморозовой. Ты с Маней девять лет учился, хорошо знаешь ее.