Хороший отец

Фрэн, когда я вошел, уже занималась тестом – раскатывала его на мраморной столешнице. Близнецы терли сыр и подбирали крошки начинки. Фрэн – моя вторая жена: высокая, рыжая, с плавными изгибами ленивой реки. После сорока ее красота из атлетического блеска волейболистки перешла в томное сладострастие. Вдумчивая и уверенная в себе, Фрэн любила планировать все заранее, подходила к любой проблеме без спешки. В этом она напоминала мою первую жену, хотя та была при этом порывиста и носила в себе вагоны эмоций. Хочется думать, что я умею учиться на своих ошибках. И если предложил Фрэн брак, то потому, что мы, за неимением более романтического понятия, совместимы в лучшем смысле этого слова.

Фрэн работала виртуальным секретарем, то есть, не выходя из дома, согласовывала встречи и бронировала авиабилеты для людей, которых ни разу не видела. Вместо серег она носила наушники блютуз – вставляла их, едва проснувшись, а вынимала, только ложась в постель. Большую часть дня со стороны она выглядела так, будто ведет долгую беседу с самой собой.

Близнецам, Алексу и Вэлли, в этом году исполнилось десять. Дружные братья, но совсем непохожие. У Вэлли заячья губа и вид чуть угрожающий, словно мальчик только и ждет, когда вы повернетесь к нему спиной. На самом деле из двоих он более милый ребенок и более простодушный. Из-за генетической ошибки он родился с расщепленным нёбом, и, хотя операция это исправила, лицо осталось несовершенным, неточным, уязвимым. Его брат Алекс, при сравнительно ангельской внешности, в последнее время имел неприятности из-за драк. Для него эта проблема ненова – он еще в песочнице мигом вступал в бой со всяким, кто насмехался над его братом. С годами инстинкт защитника развился в непреодолимую потребность отстаивать изгоев: толстяков, «ботаников», детей со скобками на зубах. Несколько месяцев назад – после того как меня третий раз за полугодие вызвали в дирекцию, – мы с Фрэн, угощая его обедом в кафе, стали объяснять, что одобряем защиту слабых, но ему нужно научиться действовать не одной силой.

– Если ты хочешь, чтобы задиры усвоили урок, – говорил я, – должен их чему-то учить. А насилием, поверь мне, ничему научить нельзя.

У Алекса всегда был острый ум и хорошо подвешенный язык. Он очень быстро стал первым в классе спорщиком. Теперь каждое требование доесть овощи или помочь в уборке он обращал в аристотелевский диспут.

Мне некого было винить, кроме самого себя.

Это наша первичная семья. Отец, мать и двое сыновей. Дэниел, сын от моего первого барка, в трудном подростковом возрасте год прожил с нами, но отбыл так же внезапно, как и появился: разбудил меня однажды на рассвете и попросил подкинуть до аэропорта. Когда мы с его матерью разошлись, ему было семь, и, когда я уехал на восток, он остался с ней на западном побережье.

Через три года после короткого пребывания у нас восемнадцатилетний Дэнни поступил в колледж. Но бросил, не проучившись и года, сел в машину и поехал на запад. Позже он станет говорить, что хотел «посмотреть страну». Нам он не сообщил об отъезде. Я сам послал ему в общежитие открытку, которая вернулась со штампом: «Адресат больше не проживает». Так у него велось с детства. Маленький Дэнни никогда не задерживался там, где его оставили, а выныривал в самых неожиданных местах. Теперь мы нерегулярно созванивались и перебрасывались электронными письмами через интернет-кафе в равнинных штатах Среднего Запада. В минуты летней ностальгии он мог накорябать открытку. Но всегда как было удобно ему, а не мне.

В последний раз я виделся с ним в Аризоне. Прилетел туда на медицинскую конференцию. Дэниел был проездом, по пути на север. Я угостил его завтраком в хипстерском кафе неподалеку от своего отеля. Он отпустил длинные волосы и ел оладьи без пауз – вилка двигалась от тарелки ко рту как паровозный шатун.

Он рассказал, что много жил в палатках на юго-западе. Днем ходил пешком, ночами читал при свете фонарика. Он выглядел счастливым. Когда вы молоды, нет идеи привлекательнее свободы – безграничной уверенности, что можешь быть где хочешь и заниматься чем хочешь. И, хотя меня все еще тревожило, что он полгода назад бросил колледж, зная его, я был не слишком удивлен.

Дэниел рос в пути. Подростком он, как цыганенок, мотался между мной и матерью, Коннектикутом и Калифорнией. Дети разведенных родителей по самой природе соглашения о разводе оказываются самостоятельными. Сколько рождественских вечеров он провел в аэропортах, сколько летних каникул метался челноком от мамы к папе! Казалось, Дэниела это не травмировало, но я все-таки тревожился, как свойственно родителям. Не скажу что не спал ночами, но каждому дню эта тревога добавляла немного сомнений, чувства потери, ощущения, будто забыл что-то важное. Хотя он всегда был самодостаточным и к тому же толковым, обаятельным мальчишкой. И я убедил себя, что, куда бы он ни отправился, с ним ничего не случится.

Прошлой осенью, сидя напротив меня в той аризонской кофейне, Дэниел посмеивался над моим пиджаком и галстуком. Не понимал, зачем это надо в субботу.

– Я на конференции, – напомнил я. – Должен поддерживать профессиональную репутацию.

Эта мысль его рассмешила. Для него взрослые дяди и тети, послушно подделывающиеся поведением и одеждой под общепринятые представления о профессорах, выглядели нелепо.

Прощаясь, я дал ему пятьсот долларов, но он не взял. Сказал, что денег хватает – подрабатывает понемногу, и что не привык иметь при себе столько денег.

– Это выведет меня из равновесия, понимаешь?

Он обнял меня на прощание – крепко и надолго. Немытые волосы пахли мускусом, как у всех хобо. Я опять спросил, не передумает ли он насчет денег. Он только улыбнулся. Я смотрел ему вслед с чувством полного бессилия. Он был моим сыном, но я больше не имел над ним власти – если когда-нибудь имел. Я стал посторонним, зрителем, следящим за его жизнью с края поля.

На углу Дэниел обернулся и помахал мне рукой. Я махнул в ответ. Потом он шагнул на переход и затерялся в толпе. С тех пор я его не видел.

Теперь, в кухне нашего коннектикутского дома, Фрэн подошла и поцеловала меня в губы. Руки, испачканные в муке, она держала на отлете, как я, когда несколько часов назад работал в клинике Колумбийского университета.

– Алекс опять подрался, – сказала она.

– Не подрался, – поправил Алекс. – Драка – это когда кого-то бьешь, и он бьет в ответ. Это была скорее куча-мала.

– Мистер Умник на три дня отстранен от занятий, – сообщила она мне.

– Я намерен рассвирепеть, – сказал я Алексу, – как только напьюсь. – И достал из холодильника пиво.

Фрэн опять занялась пиццей.

– Мы решили сегодня делать с грибами и пепперони.

– Мне-то что, – заметил я.

Фрэн, словно некстати, произнесла:

– Да, рейс семь пятнадцать на Таксон.

Таксон? Я только теперь заметил голубой огонек.

– Да, машина нужна.

Я хотел заговорить, но Фрэн подняла палец:

– Прекрасно. Сообщите мне по е-мейлу? Благодарю.

Огонек погас, палец опустился.

– Чем могу помочь? – спросил я.

– Сядь за стол. И через десять минут вынешь – я все еще боюсь этой духовки.

Телевизор в углу показывал «Смертельный риск». Это тоже был наш домашний ритуал – смотреть игровые шоу. Фрэн считала, что детям полезно тянуться за участниками телеконкурсов. Я никогда не понимал, в чем тут польза, но каждый вечер после семи в нашем доме разражалась какофония бездоказательных споров.

– Джеймс Гарфилд! – сказал Вэлли.

– Мэдисон, – поправила Фрэн.

– Это вопрос, – сказал Вэлли.

– Кто такой Джеймс Гарфилд? – спросил Вэлли.

– Мэдисон, – поправила Фрэн.

– Кто такой Джеймс Мэдисон?

Я привык к ежевечерним перепалкам и даже ждал их. Семья определяется обыденными делами. Когда подхватить, где высадить. Футбол и дискуссионный клуб, визит к врачу и вылазка за город. Каждый вечер надо поесть и прибраться. Проверить, сделаны ли домашние задания. Твоя очередь выключать свет и запирать дверь. По четвергам оставляем машины на дорожке, по пятницам загоняем внутрь. За несколько лет даже размолвки становятся одинаковыми, словно раз за разом проживаешь один и тот же день. Это и успокаивает, и сводит с ума. Фрэн, как виртуальный секретарь, питала воинственное пристрастие к порядку. Мы были для нее не только семьей, но и вверенным подразделением. Она посылала нам сообщения почти ежечасно – корректировала расписание на ходу. Дантист перенес прием. Игровой клуб заменили на каток. В армии и то меньше порядка. У Алленов было заведено дважды в неделю сверять часы, как у спецназовцев при подготовке к взрыву моста. Поднимавшееся во мне временами раздражение смирялось любовью. Пережив неудачный брак, начинаешь понимать себя глубже и без сантиментов. Сходит флер стыда за свои слабости, особенности, и ты свободно выбираешь человека, который идеально подходит тебе настоящему, а не идеальному образу, созданному в собственной голове.