Страница 10 из 34
Видимо, нельзя сказать, что в художественном творчестве Н. А. Васильев достиг больших вершин; это творчество можно оценить как неровное, включающее наряду с несомненными удачами и малоценные работы. Однако его поэзия замечательна тем, что в ней Николай Александрович находит первую форму самовыражения, содержавшую идеи, которые позже были развиты в его логических изысканиях. Можно утверждать, что в смутном, неясном, еще не осознанном виде идеи, положенные им в фундамент воображаемой логики, зародились не в 1907—1908 гг., а несколькими годами раньше и были впервые облечены в поэтическую форму в книге стихов «Тоска по вечности».
В стихах Н. А. Васильева рисуется мир, по своим свойствам кардинально отличающийся от нашего, мир воображаемый, фантастический, в котором, как писал позже Николай Александрович, если перевести на логический язык, в одном и том же объекте совпали бы основания для утверждения и отрицания [28, с. 15], мир, устроенный таким образом, что «в нем есть несовместимые предикаты» [28, с. 18].
Есть мир иной, мир беспечальный
Где все единство без конца,
Где каждый атом, близкий, дальний
Лишь части одного кольца.
Там волк покоится с овцою
С невинной жертвою палач,
Там смех смешался со слезою,
Затихнул жизни скорбный плач.
[1, с. 138]
К теме воображаемых миров в своем поэтическом творчестве Н. А. Васильев обращается неоднократно. Она рефреном звучит в тех стихах, где поэт пытается осмыслить природу времени, место человека в трепетном, беспрестанно изменяющемся мире.
Мне грезится безвестная планета,
Где все идет иначе, чем у нас.
[1, с. 143]
В непознаваемом тумане
Возможны странные миры
Быть может, есть такие сочетанья,
Где прошлое — всегда доступный путь,
Где Время знает состраданье
И может каждый миг вернуть.
[1, с. 144]
Какие внутренние источники питали поэзию молодого Васильева? Что служило основой его поэтического вдохновения? Ответ на эти вопросы можно обнаружить в тех чувствах и настроениях, которые наполняли юношу и были выражены в его дневнике.
Дневник ведется им в весьма важный период жизни — период становления как личности, как мыслителя. В нем он весь — будущий ученый — уже фактически есть. Еще в отрочестве и юношестве его волнуют значительные идеи, необычные теории, люди, оставившие заметный след в истории и культуре. В дневнике содержатся конспекты по математике и логике, «штудии» Рибо и Вундта, обнаруживающие ранний интерес к психологии и системам воспитания, философские размышления и записи житейской мудрости, описание исторической литературы, анализ художественных произведений, раздумья над судьбами Линкольна, Галилея, Абеляра, Гёте, Данте, Пушкина. . . В дневнике говорится об увлечении Николая театром, в котором он «совмещал и драматурга, и актера», об издании им журнала, о замысле романа, о фантазиях, которые будоражили ум. . . Поразительная широта интересов, жажда деятельности и духовного самоусовершенствования!
В то же время все это пронизано чувством меланхолии, недовольства собой, въедливым самоанализом, «томительным чувством пустоты». Многие записи выполнены, так сказать, в минорной тональности.
В 1907 г. он пишет: «Еще в детстве ранний свет познания убивает в нас непосредственность чувства и удовлетворенность жизнью» [3, с. 86]. Жизнежадность и меланхолия — суть два настроения молодого Васильева, которые питали его поэзию. Между этими двумя полюсами — жаждой деятельности и разочарованием — пульсирует его лирика. Н. А. Васильев долгое время расценивал поэзию как призвание и, возможно, даже колебался в выборе жизненного пути до тех пор, пока все не разрешилось само собой, пока сама поэзия не указала другого направления.
К анализу литературного творчества Н. А. Васильева приложимы, на мой взгляд, те установки, которые использовались им самим при анализе художественных произведений. По мнению Васильева, личность художника становится нам ясна, если мы схватим дух и стиль его творчества. Дух и стиль поэзии молодого Васильева говорят о том, что он принадлежал к символизму, занимавшему в культурной жизни России начала XX в. важное место.
В представлении символистов реальные явления — отблески потусторонних миров. Подобное мировосприятие определенной части русской художественной интеллигенции имело свою социальную подоплеку. Символисты — «поколение рубежа», «дети того и другого века», — переживая «схватку столетий в душе», считали, что «душа искусства. . . имеет целью. . . воссоздать миры иные» (А. Блок). Впоследствии Н. А. Васильев с болью напишет, что «в этих символах, в этих чувствованиях отражается наш век нервный, упивающийся своими страданиями, порвавший со спокойной жизнью своих предков» [3, с. 86].
В один год выходят в свет схожие по миропредставлению «Тоска по вечности» Н. А. Васильева и произведения известнейших впоследствии поэтов-символистов: «Стихи о Прекрасной Даме» А. Блока, «Золото в лазури» А. Белого и некоторые другие. Видимо, не случайно теоретик символизма В. Брюсов сразу же в 1904 г. дает рецензию на сборник стихов Н. А. Васильева, признав его «своим» {2}.
Символизм^ есть одно из самых^сложных ^явлений культурной жизни начала XX в., и мы кратко затронем лишь те его стороны, которые имеют непосредственное отношение к творчеству Н. А. Васильева.
В поэзии Васильева обнаруживаются все атрибуты символистской поэзии: переживание теснейшей связи собственной души с целой Вселенной («Ищу я музыку Вселенной»), погруженность в музыкальную стихию, желание разгадать «неотвязно манящую тайну бытия», диалог с Вечностью («Лишь с Вечностью одной хочу я говорить»), ощущение бессмертия («Я верю, я тысячи раз уже жил»), мистическое осмысление любви («Любовь есть только мост воздушный, связь обособленных миров»), тяготение к духу и идеалам античности, и над всем — «мировая скорбь».
Искусство, по Васильеву, начинается там, где кончается власть точных наук. Для символистов (среди которых, кстати, было удивительно много людей с естественнонаучным образованием и интересами) искусство есть «гениальное познание» (А. Белый). Васильева тревожили вопросы единства науки и искусства, их взаимосвязь как способов познания мира:
Лишь тот, кто мыслит, плачет и страдает,
Способен понимать вселенной красоту,
Лишь он печальный, тайный шифр ее читает.
[1, с. 65]
Васильев был убежден, что нравственная жизнь вырастает на почве нравственных конфликтов, нравственного искания. В области поэзии эти искания для него состояли в поисках источников красоты. Мотив «служения красоте» очень силен в его лирике.
Мы вечно ищем и желаем
Припасть к заветной красоте.
[i, с. 14]
А красота, по Васильеву, есть скорбь [1, с. 65]. Отсюда не менее сильны в его поэзии страдание, сомнения, разочарование и неверие. «. . .От поэта, — писал он, — мы требуем не мировоззрения, а мироощущения, не истины, а красоты» [8, с. 136]. Такой взгляд на задачи поэтического творчества у Васильева, как и у многих символистов, определялся тем, что знание их о жизни, о действительности было почерпнуто не из нее самой, а из книг, отвлеченных теорий и идей. Подобная позиция по отношению к жизни вылилась в поэзии символистов в меланхолическую отрешенность от реального мира, душевную замкнутость и самоуглубленность.
Внимательное чтение стихов Н. А. Васильева, однако, убеждает в том, что в его поэзии запечатлены попытки преодолеть «проклятье отвлеченности», перестроить свое мироотношение. Первые стихотворения сборника «Тоска по вечности» существенно менее совершенны и поверхностнее выражают идеи символизма, чем последние. В одном из поздних стихотворений Васильев пишет:
Страшно видеть, что все, что я вижу кругом,
Только бледный и лживый фантом,
Только скрытых «вещей» отраженье.