Страница 76 из 78
Всем сердцем рвались мы в город на помощь его исстрадавшимся жителям. Но темпы продвижения замедлялись. Чаще и упорнее контратаковали нас свежие, отдохнувшие в тылу немецкие полки. В голосе пленных опять звучала наглость. Лейтенант Рудольф Тиц, развязавший язык лишь после того как боец-разведчик поднес к его носу автомат, сказал, что их дивизия прибыла из Франции, чтобы «уничтожить шальные коммунистические полки».
— И мы их уничтожим! — срывающимся голосом истерично выкрикнул Тиц.
Нам с Дмитрием Ивановичем в те дни не была достаточно хорошо известна обстановка к югу от Харькова. Между тем в районе Барвенково и Лозовой гитлеровцы ударом под основание обрубили глубоко вдававшийся в их оборону выступ. Наш левый сосед вынужден был бросить часть своих сил не на Харьков, а на деблокирование окруженной группировки советских войск.
Немцы же, не останавливаясь ни перед чем, старались оттеснить нас от Харькова. Они понимали, что если сдадут город, то вряд ли смогут удержать кольцо, охватившее советскую группировку у Барвенково.
На Рогачевского обрушились две пехотные дивизии и одна танковая. Полки Рогачевского откатились за Северный Донец. Правый фланг у нас обнажился.
Южнее Харькова немцы, пробив фронт танковым тараном, стали выходить к Великому Бурлуку. Мы оказались в подкове, южный конец которой того и гляди сомкнется с северным.
Дмитрия Ивановича и меня вызывает маршал Тимошенко. Застаем его в хате под Валуйками. Завернувшись в бурку, он спит на деревянном диванчике. Едва чихнем, просыпается.
— А, дружки, приехали, — и без всякого перехода, словно и не спал только что, — слушайте обстановку.
Мы садимся на бурку, которая так и осталась на деревянном диванчике. Мясистый палец командующего прочерчивает эллипс к югу от Харькова.
— Худо здесь, у Барвенково, — окружил нас немец. Вся авиация там работает… Так-то… Ладно, идемте перекусим. Тогда договорим…
После завтрака я направляюсь к Никите Сергеевичу Хрущеву. Он сидит один в маленькой горенке. Кровать, стол, пара табуреток. Осунувшийся, мрачный. От него узнаю подробности о неудачах в районе Барвенково.
Где-то неподалеку, возможно, на Валуйки, немцы сбрасывают бомбы. Звенят стекла в крестообразной узкой раме.
— Людей подбросим, — обещает Хрущев после того, как я доложил о потерях. А оружия нет. Все шлем на левый фланг… Приказ на отход получили?
Я утвердительно кивнул головой.
— Да, надо отходить за Донец, — продолжает Хрущев. — Не вышло бы, как у Барвенково… Людей сбережем, будет чем вернуть территорию. У него, — Хрущев кивнул на дребезжавшие окна, — здесь очень много сил… очень…
Мы вернулись на позиции, с которых начали наступление. Вернулись в старые окопы и землянки.
Весь июнь прошел в изнурительных боях. Артиллерийские налеты сменялись танковыми атаками, танковые атаки — бомбовыми ударами с воздуха.
Когда я сейчас думаю о весеннем наступлении на Харьков, мне не кажется, что мы так уж безупречно к нему подготовились. На наших картах были нанесены немецкие дивизии и полки, оборонявшиеся по Северному Донцу. Передний край разведали неплохо. Но чем дальше в тыл к гитлеровцам, тем более расплывчатыми, туманными становились сведения о противнике.
Но только ли в этом беда? Не было ли ошибкой само наступление на Харьков в мае 1942 года?
Немцы — это мы знали наверняка — готовились рвануться на восток. Мы опередили их на два дня и натолкнулись на кулак, занесенный для удара. Кулак опустился…
Через год с небольшим на Курской дуге наши войска терпеливо выжидали, пока гитлеровцы перейдут в наступление, стойкой обороной вымотали их и лишь потом неудержимым валом обрушились на врага.
Под Харьковом у нас хватало сил для глубоко эшелонированной обороны. Но для наступления на восемь десятков германских дивизий, поддержанных двумя воздушными флотами, их, увы, было недостаточно.
Надежды, которые внушала весна 1942 года, не сбылись…
На этот раз немцы изменили своему правилу. 28 июня они пошли в атаку задолго до завтрака.
Чуть раннее солнце поднялось над степью, разбуженные артподготовкой бойцы увидели впереди немецкие танки.
Удар наносился в стык между армиями Гордова и нашей, по многострадальной дивизии Рогачевского. И дивизия, державшая оборону у Волочанска, на третий день боев оказалась под Волоконовкой.
Армия снова в подкове, северный конец которой у Волоконовки, южный — у Великого Бурлука. В центре полукружья и у Великого Бурлука спокойно. Расчет ясный: «Пусть русские сидят внутри подковы, а мы нажмем с севера, и из подковы получится кольцо».
Чтобы сорвать самоуверенный замысел гитлеровских штабистов, командующий фронтом бросает к Волоконовке танковый корпус теперь уже генерала Хасина. Танки должны ударить по немецкой клешне и выйти к Северному Донцу. Силы для такого удара недостаточны — у Хасина максимум 80 танков, из которых добрая половина старые Т-60 — «трактор с пушкой». Но приказ надо выполнять. Если корпус и не выйдет к Северному Донцу, то, во всяком случае, ослабит угрозу окружения.
Корпус, поступивший в распоряжение Рябышева, должен перейти в наступление вместе со стрелковыми дивизиями правого фланга.
Дмитрий Иванович болен. Вторые сутки не падает температура. Стол с телефоном подвинут к постели.
— Позвони Хасину. Что он там? Я беру трубку, вызываю комкора. Пользуемся нехитрым кодом.
— Письмо от папы получил, — докладывает Хасин, — в десять начну игру. В десять сообщает:
— Играть невозможно, сильный дождь.
Рябышев берет у меня трубку, говорит в открытую:
— Вступайте немедленно в соприкосновение с противником, вот и не будут бомбить…
Хасин божится, что через два часа начнет.
— Что-то петляет твой Хасин, — говорит Рябышев, опускаясь на подушку.
«Мой» — потому что я знаю Хасина с 1937 года, когда он был заместителем командира бригады. Знаю не очень хорошо и мнения не лучшего: честолюбив, завистлив. Не по душе мне была и любовь Хасина к крутым мерам наведения порядка. Даже щеголял придуманным афоризмом: «Путь к крепкой дисциплине лежит через гауптвахту».
Однако, пока Хасин воевал неплохо, это не всплывало в памяти, но сейчас, когда в 12 часов в штабе корпуса сказали, что комкор уехал в бригады (отъезд в части — испытанный способ избежать неприятных объяснений), сразу все вспомнилось.
На пути в корпус мне не повезло. Очередь «мессера» прошила мотор. Миша Кучин остался у «транспорта», я добирался в корпус на попутных.
Приехал в одну бригаду. «Комкор полчаса назад уехал к соседям. Наступать? Нет, приказа не было».
Только в два часа нашел Хасина.
— К чему волноваться? Сейчас начнем. Лишний раз проверить готовность никогда не вредно…
Поздно ночью Хасин появился в хате, где лежал Дмитрий Иванович, и торжественно вытянулся перед постелью командующего.
— Уничтожено двести пятьдесят танков противника. Потерял одну бригаду…
— Не двести сорок девять и не двести пятьдесят один, а ровно двести пятьдесят? Сам считал? — недоверчиво переспросил Рябышев.
Конечно, цифру Хасин взял с потолка. Одна из бригад действительно действовала успешно, продвинулась поначалу вперед. Но потом вынуждена была отступить, потеряв больше половины танков…
Немецкие самолеты, как хищные птицы, не выпускают из когтей добычу. Две трети суток составляет светлое время. И за все это время ни минуты без обстрела с воздуха, без бомбежки.
Нам не удается выровнять и стабилизировать фронт. Слишком яростен вражеский нажим, слишком ослаблены наши войска.
На заседании Военного совета армии командир одной из дивизий Василенко срывается на крик:
— Не верят нам солдаты, не верят… Из наступления на Харьков пшик получился, Северный Донец не удержали, теперь драпаем… Я и сам в приказы не верю…
Не спеша встает генерал Кулешов, самый старый член партии из наших комдивов. Мерит Василенко долгим, пристальным взглядом.
— Хуже, чем сейчас, не было… Измучился солдат, изверился. Но если мы в истерику впадем, — Кулешов опускает на стол тяжелый волосатый кулак, — тогда всему конец… Моя дивизия Ольховатку держит. Может, всем нам в той Ольховатке суждено погибнуть, но здесь клянусь: без приказа не уйду из Ольховатки…