Страница 4 из 4
Его рука двинулась внутрь, и ребра приподнялись крылом. Ее кожа разошлась по кривой, побежавшей кверху, между грудями. Теперь он видел внутри какие‑то округлости, словно подвешенные в красном пространстве, подобно прильнувшим друг к другу гладким камням. Они вибрировали, когда его рука двигалась между ними; паутина связок натягивалась, затем сворачивалась, и пористая ткань обволакивала его кисть и предплечье.
Он продвинулся выше, нависнув над ней всем телом и удерживая равновесие второй рукой, которая погрузилась в красную лужицу на матрасе. Колени женщины упирались в его бедра.
И вот он почувствовал, как оно трепещет под ладонью. Рука охватила его, и он увидел, как переменилось ее лицо, когда он крепко стиснул его в кулаке.
Ее кожа разошлась еще выше, красная линия разделила горло, до самой челюсти. Приподнявшись над подушкой, женщина обвилась вокруг него, грудью он ощущал мягкую податливость бреши в ее теле. Обхватив рукой его плечи, она притянула его к себе.
Откинув назад голову, женщина прижала горло к его губам. Он открыл рот, и тот тут же наполнился, так что он чуть не задохнулся, но смог проглотить это. Жар, струившийся по лицу и опускавшийся в горло, пульсировал в такт вибрации в его кулаке.
Он проглотил еще раз, быстрее, и его внутренности наполнились невыносимым жаром.
Тело лежало на кровати без движения, а он стоял и смотрел на него. Он даже не слышал больше его дыхания. Царившую в комнатушке тишину нарушал только звук капель, медленно падающих с края матраса на пол.
Наклонившись, он прикоснулся дрожащими пальцами к ее руке, лежащей на подушке, открытой ладонью вверх. Плоть под красным была белой и холодной. Он прикоснулся к краю разреза на предплечье. Голубая вена и сухожилие уже ушли внутрь, их почти не видно. Кожа стала срастаться, края разреза превратились в едва различимую белую линию, которую на ощупь он даже не воспринимал, хотя там остался кровавый отпечаток его пальца. Отдернув руку, он отвернулся от кровати и вывалился в коридор, освещаемый единственной лампой, свисавшей с потолка.
Подняв глаза, они смотрели, как он шел через бар. Прокладывая себе путь, он не расталкивал пустые стулья, а лупил по ним ногами.
Дядя Томми, подвинувшись, освободил ему место в кабинке. Плюхнувшись на сиденье, он шмякнулся затылком о гладкую подкладку сзади.
Они только что смеялись и болтали, но тут же смолкли. Не желая на него смотреть, приятели отца занялись своими бутылками.
Отец достал носовой платок, голубой в клеточку.
— Вот… — Голос был спокойным, таким ласковым, какого он никогда от отца не слышал. Тот протянул ему через стол носовой платок. — Приведи себя в порядок…
Он взял платок. Очень долго он сидел там и смотрел на свои руки и на то, что было на них.
Они снова хохотали во всю глотку и шумели, чтобы не подпускать тьму. Отец и дядя, их приятели ревели и вопили, швыряли из окон пустые банки. Машина неслась вперед по прямой, сквозь пустую ночь.
Он подставил лицо ветру. Там, снаружи, на границе света и тьмы, мчался, оскалив клыки, пес, с глазами, подобными раскаленным монетам. Он направил свой бег через валуны и сухой кустарник, держась вровень с машиной, не отставая ни на шаг и двигаясь к той же цели.
Ветер срывал слезы с его глаз. Передние фары освещали дорогу, а он думал о листке бумаги в книге, который больше ничего не значил; он мог бы разорвать его на миллион кусочков. Девочка, что играла на флейте и дала ему этот листок, увидев его, поймет: теперь все иначе; они никогда не смогут быть прежними. Для нее все тоже будет по‑другому. Она поймет…
Ветер разбрызгивал его слезы, которые расчертили лицо влажными полосками. Он рыдал из‑за того, что у него украли. Ярость и стыд душили его, потому что женщина в той комнатушке в конце улицы, залитой огнями, умирала, снова и снова познавая, что это значит — умереть. Вот что она украла у него и у всех них! Он рыдал, потому что отныне он — такой же, как они; один из них. Открыв рот, он позволил ветру молотить в глотку, желая избавиться от зловония и вкуса своего собственного пота.
Пес мчался рядом с автомобилем, скаля зубы, а он рыдал от ярости и стыда, понимая, что уже никогда не умрет.