Господин Бибабо

Л. Платов

Господин Бибабо

Повесть-памфлет

От редакции

 Не ищите на карте государство Бискайю. Его нет, оно не существует. Но есть ряд капиталистических государств, похожих на эту вымышленную Бискайю. В своей повести-памфлете автор хотел показать уродливые черты, свойственные всему капиталистическому миру.

Многим миролюбивым демократическим странам угрожает фашизм, кровавая оголтелая диктатура буржуазии. Массы объединяются и под знаменем единого народного фронта готовятся дать отпор фашизму. И вот на арену политической жизни выходят ловкие, прожженные деятели типа господина Бибабо. Своими елейными речами и проповедями в пользу политики невмешательства и непротивления агрессии они пытаются усыпить бдительность, одурачить мелкобуржуазные слои населения и, по сути дела, расчистить дорогу фашизму.

Настоящие хозяева стоят в тени, за их спиной. Они управляют Бибабо, управляют движениями своих политических марионеток. Капитализм, с его неизлечимыми пороками, — благодатная почва для господ Бибабо. Но деятельность их обречена. Народы, наперекор глашатаям мещанского благополучия, объединяются для отпора агрессии. И даже наиболее дальновидные государственные деятели буржуазии ищут путей создания единого блока миролюбивых стран, противостоящих наглеющему фашизму — погромщику мировой культуры.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

На крыше лучшего ресторана в Бискайе есть площадка, где в ясные ночи стоит телескоп, а подле него служащий, одетый в мешковатый балахон астролога, предсказывает подвыпившим посетителям будущее по звездам. Внизу мерцают огни столицы. Шум улиц достигает сюда, приглушенный расстоянием и только на высоких нотах: звонки трамваев, выкрики газетчиков.

Когда же ветер нагоняет с моря туман и небоскреб заволакивает желтоватая клубящаяся пелена, площадка пустует.

В ту ночь там не было никого, кроме Айта. Со стороны залива надвигался дождь, и Айту приходилось обеими руками придерживать шляпу, чтобы ее не унесло ветром.

Колени его уперлись в парапет, голова свесилась над пропастью. Итак, вот его последний рубеж! Еще одно усилие — стоит только податься головой вперед и распрямить колени, — и кончено все!

Долго ли будет он падать в этой пустоте, пока не умрет? Сразу ли сердце захлебнется ужасом, или он успеет еще почувствовать боль от удара о мостовую?

Как странно выглядят сверху огни уличных фонарей. Они расползлись в тумане, точно след слезы, упавшей на бумагу... Должен ли был он написать предсмертное письмо, или все понятно и так, без письма? «Покойного толкнула на этот шаг безработица», напечатают мельчайшим шрифтом в хронике происшествий, а в радикальной газете, может быть, добавят с негодованием: «Когда же, наконец, муниципалитет поставит на крыше ресторана более высокий парапет?!!»

Сколько таких лаконичных эпитафий прочел он с того времени, как потерял работу. Он стал выискивать их в газетах с какой-то странной, болезненной жадностью. Ему представлялась вереница самоубийц, поднимающихся на вершину небоскреба, эту Тарпейскую скалу нового времени. Изжелта-бледные лица у всех, обвисшие, смятые пиджаки, неподвижный, направленный в одну точку взгляд. Неужели он когда-нибудь замкнет их печальную процессию?

Но прошло еще немало дней, пока он убедился в том, что другого выхода нет и эта вот пустота под ногами — единственный, оставленный ему в жизни путь.

Подъем наверх по винтовой лестнице — в лифт его не пустили — показался ему едва ли не самым трудным во всем этом. (Стыдно подумать, до чего он ослабел от голода.) Цепляясь за перила, через каждые десять ступенек останавливаясь перевести дух, он добрался, наконец, до цели.

Где-то Айт читал о том, что раненый зверь уползает умирать в глухие кустарники, в овраг, где ничто — ни окрик, ни шорох — не нарушит его предсмертных минут. Как хорошо он понимает сейчас это. Навсегда расставаясь с самим собой, он хочет вспомнить что-то, хочет найти и сказать себе на прощанье какие-то мужественные, добрые слова...

Снизу из ресторана долетают до него обрывки «румбы», женский смех, — все в жизни идет своим чередом. Смешно умирать под «румбу», не правда ли? Жаль, что не принято считаться в таких случаях с мнением самоубийц, — он заказал бы, понятно, григовскую «Смерть Азы» или, на худой конец, хоть плохонький «блюз», чтобы не обидеть танцующих...

Послышались приближающиеся шаги и веселые колеблющиеся голоса. Пренебрегая дурной погодой, на площадку подымалось несколько посетителей ресторана. Айт приник к парапету, стараясь слиться с темнотой.

Покончить жизнь в присутствии этих беспечных, счастливых людей показалось ему сейчас так же стыдно, как раздеться на людной улице донага.

Они остановились на другом конце площадки, громко разговаривая. Каждое слово доносилось до Айта с раздражавшей его отчетливостью.

Кого-то из гуляк остальные называли с шутливым почтением Гарун-аль-Рашидом. Айт понял, что именно он был хозяином пирушки. Речь шла о том, чтобы отправиться в экстравагантную прогулку по городу пешком. Видно, испробованы были и шампанское, и спирт с водой, — требовалось взвинтить себя чем-то необычайным, лишь бы отдалить неприятный час похмелья.

— Однако неправильно думать, что Халиф Гарун любил шататься по улицам, подобно вам, — продолжал кто-то с пьяной серьезностью.— Самое неправдоподобное в сказках Шехерезады — это деспот, гуляющий пешком по своей столице. Известно, что настоящий Гарун-аль-Рашид был нелюдимым, старым хрычом и очень боялся убийц. Жители Багдада терпеть не могли его.

— И все же, клянусь Аллахом, — вскричал другой, — я заставлю первого встречного рассказать нам свою историю, и, если она не развлечет нас, я буду считать пирушку испорченной!

— Тогда приступайте к делу, — сказал третий, — потому что там, у парапета, я вижу человеческую фигуру. Не ресторанный ли это звездочет, предсказывающий будущее? Пусть соврет что-нибудь, да позабавнее!

Держась под-руки, неверными шагами, они подступили к Айту и стали перед ним полукругом, сосредоточенно рассматривая его. Кто-то покачнулся и, дохнув винным перегаром, заглянул ему снизу в лицо.

— Господа, — объявил он со смехом, — закладываю свои часы против зубочистки, если это не один из тех бедняг, которые приходят сюда кончать самоубийством.

— Он вряд ли в таком случае расскажет что-либо забавное, — с сожалением сказал другой.

— Все же попробуем. Кем ты был, старина? Мусорщиком? Нет? Актером? О, это интересно.

— Господа, — рассудительно заметил тот, кого называли Гарун-аль-Рашидом, — не будем ему мешать. Это невежливо. Пусть прыгает вниз, а мы отойдем в сторонку. Не знаю, как вы, я даже отвернусь, — я не выношу таких зрелищ.

— Погоди, о добрейший из калифов! Твоему недостойному собутыльнику пришла на ум оригинальная мысль. Пусть самоубийца представит нам что-нибудь, и мы уйдем. Что исполнял ты в театре, друг? Отлично! Он исполнял политические пародии. Это, должно быть, смешно. Нет?

— Идет! Мы соберем ему на предсмертный ужин, господа. Должен же человек наесться перед смертью? Даже в тюрьмах накануне казни заключенным дают ужин по карточке и бутылку вина. Прошу тебя, мудрейший калиф, предложи на следующей сессии парламента закон, по которому самоубийцам полагался бы бесплатный ужин!

Кто-то проворно сдернул с головы ошеломленного Айта измятую шляпу и бросил к его ногам. Туда посыпались мелкие монеты.

Появился откуда-то фонарь, и Айт увидел себя в центре освещенного круга. Гуляки рассаживались на парапете и у подножья трубы. Белели во мраке их накрахмаленные манишки. Ветер усилился, — черные плащи и фалды фраков взметывались вверх и хлопали, как крылья. На секунду болезненная иллюзия овладела усталым мозгом Айта, — ему показалось, что сюда, на крышу, слетелись со всех городских колоколен галки, зловеще-черные, крикливые, и окружили его, галдя, перебраниваясь и угрожая ему своими острыми клювами.