Наш дорогой Роман Авдеевич

В другие времена Роман Авдеевич нашел бы, как поступить с этой женщи­ной, но сейчас ему нельзя было совершать резкие поступки, если он хочет взойти, он должен безупречно соблюдать брачный союз.

Может быть, это также заставило Романа Авдеевича предпринять еще более отчаянные усилия. Иногда какие-то бытовые обстоятельства, какой- нибудь прыщ или разбитая чашка...

Буквально в последний момент он изловчился оттолкнуть южного персека, одного, другого, и вскочить в тележку. Какой-то он сумел предъявить козырь. Что это было, неизвестно. Разные ходили слухи. Говорили, что он рухнул на колени перед Патроном и поведал ему про свой укорот. Только введение его в состав сможет спасти его от порчи, которую напускают враги. Говорили, что он сыграл на засилии инородцев. В критические минуты у Романа Авдеевича появлялась сила убедительности и буквально вирусная способность проникать сквозь все преграды.

Как бы то ни было, назначение состоялось, он взошел и отбыл в столицу. Перед отъездом Роман Авдеевич собрал композиторов, поэтов и предложил написать песни про Стену. "Хорошая песня была бы лучшим подарком мне и коллективу строителей",— сказал он прочувственно. И что интересно — написали песню, сделали рок-оперу, поставили фильм.

22

Стройка Стены тем временем развернулась вовсю. Начальство старалось, считая, что это любимое детище Романа Авдеевича. Остальные городские строительства заморозили, все материалы шли на Стену, все механизмы, машины, кабель, бензин — все посылали к "Стене Романовне", так прозвали ее городские остряки.

Бригады бетонщиков соревновались, и бригада Козодоева поставила чуть ли не европейский рекорд. Вскоре в том районе, где возвели первый участок Стены, ветры действительно стихли, но в неподвижно сыром воздухе повисли дымы и газы. Туман не рассеивался. На самом деле это был смог, однако его запретили так называть. Население ближних улиц стало задыхаться, дома чернели, покрывались копотью, все происходило так, как предсказал проклятый немец Куперман. Серый плотный чад заполнил дворы, переулки, улицы; фонари горели и днем, машины шли с включенными фарами. Обывателям разъяснили, что это трудности переходного этапа, все изменится, когда Стена будет выстроена полностью, достигнет проектной отметки...

Время от времени из столицы звонил Роман Авдеевич, справлялся. Ему докладывали, что все идет отлично. "А чего же жалобы идут?" — спрашивал он. Его успокаивали, что это реакционеры-консерваторы. Ну, тогда лады, соглашался он одобрительно, ибо, как все большие начальники, жаждал ду­шевного покоя, покой ему нужен был для созревания новых замыслов.

Он действительно добросовестно готовился. Один из наших гавриков рассказывал, как однажды в Москве был вызван к нему вечером, его провели в апартаменты, оставили ждать. Любопытствуя, он заглянул в одну из комнат, увидел посреди трибуну, обыкновенную трибуну, на ней стоял на скамеечке Роман Авдеевич и произносил речь, глядя перед собой в трюмо. "Надо укре­пить!.. Придется навести порядок!" — выкрикивал он, поднимая руку вбок, вверх, то под одним углом, то под другим. Гаврик тихонько попятился, вернул­ся в прихожую и долго никому не говорил о виденном.

Столичный историк, о котором уже шла речь, выступая в нашем лектории, обмолвился, что Роман Авдеевич вполне мог стать Правителем, заполучить главную должность, дело, мол, шло к этому. Историк был человек осведомлен­ный, и замечание его вызвало волнение в аудитории.

— Господи, спаси и помилуй,— громко сказал кто-то.— Как страш­ный сон.

Автор со страхом представил себе, как морок, висевший над нашим городом, распространился бы по всему отечеству, погрузив его во мрак и без­надежность.

Было это, естественно, уже после катастрофы. До этого виды у Романа Авдеевича росли. Он там, в Москве, быстро обжился, весь с головой ушел в ихние козни, передвижки, кто кого, кто с кем, кто чей человек.

Потом, как известно, нас постигла "невозместимая потеря". Как ни старались гальванизаторы и реаниматоры, как ни тянули, наступил горестный миг, пришлось распроститься с Кормильцем, отпустить его в мир иной. А жаль было, очень уж удобен был, и оказалось, многих разных деятелей устраивало его уже бессловесное и бесчувственное существование. Начальни­ки во всех городах и весях искренне горевали. Роман Авдеевич от души рыдал на похоронах. Отрыдав, ринулся в бой. Дорога на самую вершину к месту вождя открылась прямая, короткая.

Обыватель, как всегда, больше заботится о себе, чем о руководителях. Обыватель, он и есть обыватель, в потере Руководителя он прежде всего уви­дел надежду, что строительство Стены, может, затормозят, а то дышать совсем невмоготу стало. Народ до того довели, что на доске почета под портретом знатного бетонщика Козодоева кто-то приписал: "Удушитель ты наш!" Выпад этот страшно расстроил Козодоева, ночью он со своей бригадой и кирками и ломами стал прорубать отверстия в Стене. Его схватили, куда-то увезли, обыватель же, учуяв, что из отверстия хоть как-то продувало, принялся энергично расширять дыру.

Стройка, тем не менее, продолжалась. Население ждало, не последует ли какого разоблачения от нового начальства. Обыватель у нас половину жизни своей ждет, когда снимут начальство, разоблачат и последует перемена к лучшему. Наконец, начальство снимают, перемены происходят, но все остается по-прежнему, и снова народ ждет. Еще когда Романа Авдеевича забрали в столицу, некоторые возрадовались. Послабления, однако, не произошло. Новые персеки и секи ежедневно звонили в столицу получать указания, показывая, как без Романа Авдеевича плохо. Если не звонили, то звонил сам Роман Авдеевич, сверял, чтобы курс и направление не расходились.

Бедствия от Стены усиливались, само начальство дышало с трудом. Какие-то лиловые грибы стали расти на крышах, появились насекомые, не известные энтомологам, они селились на балконах и по ночам завывали. Решено было наряду с возведением производить прорубку ворот для продува. Это потребовало дополнительных ассигнований, которые помог выхлопотать Роман Авдеевич. Так что его заслуга тут несомненна. Академик Сургучев предложил было совсем прекратить возведение, но это было наивно, ему резонно возразили, что затрачено на стену уже триста миллионов, куда ж их списать, осталось достроить на каких-нибудь двести миллионов, так что лучше завершить стройку. А уж затем решать дальнейшую судьбу.

23

Что там наверху творилось, какие схватки вели сплоченные единомышлен­ники — неизвестно. Столичный лектор, человек причастный, понятия не имел, сказал, что вряд ли при нашей жизни откроется. Никто не ждал, не га­дал, когда в один прекрасный, воистину исторический день, нам выкинули, согласно метафоре поэта, "из-под ковра" нашего дорогого Романа Авдеевича в виде "пенсионера" "по состоянию здоровья", на которое он никогда не жаловался. Каким приемом удалось подшибить нашего претендента, на чем он поскользнулся автору не удалось выяснить. В городе никто не знал, ни в одном здании, похоже, не имели сведений. Впрочем, это никого, кроме автора, не интересовало. Город возликовал, взорвался радостью. Со времен Победы не было у нас такого праздника. Без всяких призывов люди высыпали на улицу, поздравляли друг друга, обнимались. На площади играл оркестр. Люди дарили прохожим цветы, угощали пивом. Из других городов звонили, поздравляли, от нас звонили в столицу. Наверно, так веселились и радовались французы, разрушив Бастилию. Откуда-то стали появляться исключенные, выгнанные с работы, бежавшие из города, мы не представляли себе, сколько их накопилось.

Глядя на этих людей, автор вспоминал, как годами они на всяких собрани­ях и заседаниях дружно аплодировали Роману Авдеевичу, приветствовали его без всякого понукания. Писать историю своего времени трудно. Автор на своей шкуре убедился, в каком жалком положении находится историк. Вот пишет он, допустим, историю Романа Авдеевича, и в самый пиковый момент гаснет свет, тьма и неизвестность прерывают биографию героя. Только что он был на вершине власти и славы, и вдруг мы видим его в шлепанцах, зауряд­ным обывателем, даже неблагонадежным, состоящим под присмотром. Можно сказать, упал на дно жизни, волшебная перемена судьбы. Так, по крайней мере, полагал народ, и поэтому пуще веселился: пусть похлебает наших щей, пусть потискается в автобусе...