«Дальше… дальше… дальше!»

Ленин. Как человеку подняться с колен? Это, в конечном счете, и смысл, и содержание нашей революции. Как? Как превратить испуганного созерцателя в борца? Страшно. Тысячи видов страха. Как преодолеть? Я убежден, что человек формируется в деянии, в поступке, а не в столетнем стоянии на коленях перед иконой. И когда он поднимается с колен, чтобы сказать правду, сделать правду, примкнуть к правде, — именно в этот момент он изменяет общественные обстоятельства и изменяет себя.

Струве. Нет, Ульянов, это все выдумки немецкого еврея, перелопаченные на русский лад.

Ленин. Не стыдно ли, Петр Бернгардович?

Струве. Не стыдно. Я сам этим баловался, и я знаю, что говорю. Не для русской это почвы, она других семян жаждет, чистых, великорусских. Что, мы сами не можем придумать что-нибудь стоящее? Что, у нас нет в конце концов чувства национальной гордости?

Ленин. У нас есть это чувство. Но оно в другом. Русский народ доказал, что он способен дать человечеству великие образцы борьбы, а не только великие погромы, виселицы, застенки, великие голодовки и великое раболепство перед сильными мира сего. И у нас есть чувство глубокого презрения к тем представителям русской интеллигенции, которые развязывают руки черной сотне против своей интеллигенции и своего народа.

Струве. Ничего другого я не ожидал.

Ленин. Так стоит ли?

Струве. Я думаю и о тех, кто слушает нас. Пусть думают.

Ленин. Пусть думают.

Струве. И ответят на главный вопрос: а верите ли вы, Ульянов, сами в то, о чем говорите? Верите ли в революцию, планируя ее самоотрицание? Обещаете народу демократию, хотя прекрасно знаете, что диктатуру пролетариата превратите в монополию на власть для одной партии, все остальные разгоните, печать запретите, террор развяжете, каждого мыслящего не так поставите к стенке…

Спиридонова. Одну минуту! Я должна вмешаться! Меня никто здесь не заподозрит в симпатиях к большевикам, но отмолчаться сейчас было бы безнравственно. У господина Струве короткая память. Ленин никогда не думал и не говорил о диктатуре пролетариата как об однопартийной системе. Более того, предлагая нам в декабре 17-го пропорциональную систему выборов, он говорил, что Советская власть дает возможность трудящимся, если они недовольны своей партией, переизбрать своих делегатов, передать власть другой партии и переменить правительство без малейшей революции. Вы же это прекрасно знаете… От всех партий большевики требовали только одного: признания основных декретов Октября и отказа от вооруженной борьбы с Советской властью. А что в ответ? Вся доза свободы, которая была предоставлена партиям, все время использовалась только для того, что на юридическом языке называется стремлением к низвержению существующего строя. Какое правительство, я вас спрашиваю, смирилось бы с этим? Вы бы смирились? Мы бы смирились? Никогда! Можно только дивиться долготерпению большевиков. Октябрь был чистым источником, его замутнила гражданская война. Поэтому не надо, господин Струве, изображать из себя святую невинность, вы мужчина с опытом: и с Лениным за одним столом посиживали, и у Врангеля в министрах побывали, и нам тут про непорочное зачатие рассказали. Мы все несем ответственность за то, что реальная возможность конституционной смены партий у власти, которую предлагал нам Ленин, была утрачена. Ну, а когда случился Кронштадт и все наши партии его поддержали, ответ большевиков был однозначен — партии были запрещены. И тем не менее Ленин в 22-м вновь вернулся к мысли о легализации меньшевиков.

Струве. И все это после той пули в затылок, которую вы получили от них?

Спиридонова. В лицо, господин Струве, в лицо. (Залу.) Да, нам всем тогда казалось, что в своей борьбе с большевиками мы думаем о завтрашнем дне России, а оказалось, что мы жили только сиюминутными узкопартийными интересами. Это и мы убили политическую оппозицию в России и создали для большевиков невыносимые, развращающие условия для существования. Бесконтрольная власть погубит и святого. Ни на йоту не отказываясь от программной стратегии своей партии, тактику хочу предать анафеме. Когда я делала свои последние шаги по этой земле, я думала и о нашей вине. Но все-таки не судите нас строго. Мы искренне верили, искренне заблуждались, до боли сердечной любили Россию и умерли, несмотря ни на что, идейными людьми, свято верящими в социализм.

Струве. Поразительно!

Ленин. Вам этого не понять, Петр Бернгардович.

Струве. Да, наверное. И тем не менее последний мой довод. Что произойдет в результате революции? Вы выпустите на сцену Хама.

Ленин. Вон вы как заговорили о любимом народе.

Струве. Да, Хама. Чтобы держать его в узде, никакие нэпы не помогут. Что делать с Хамом, — вот главный вопрос для любой власти в России. Только самоубийцы могут думать о демократии на российской почве, тем более социалистической. Чтобы загнать Хама обратно в стойло, Сталину придется встать на государственный, имперский путь. Он будет строить великую мировую державу, а не первую фазу коммунистического общества. Ну, а поскольку таким образом большевизм будет дискредитирован, люди начнут искать выход в великой русской национальной идее, только она способна вытеснить большевизм. Марксизм, социализм в России ждет смерть. Так стоит ли, Владимир Ильич?

Ленин (ирония). В гимназии по закону божьему у меня всегда была пятерка. Я отвечу вам словами святого апостола Павла из первого послания к коринфянам: «Ибо как смерть через человека, так через человека и воскресение».

Три звонка во входную дверь. Появляется Фофанова. Струве возвращается на свое место.

Перемена света.

Фофанова. Это я! Мосты разводят! Говорят, Керенский приказал! Я, как услышала, отпросилась — и домой. Вы обедали? Вот «Рабочий путь» по дороге купила. Утром, оказывается, юнкера разгромили типографию, а наши отбили и номер выпустили…

Ленин (погружается в газету). А что вам сказала Надя?

Фофанова (накрывает на стол). ЦК согласия не дает. Вас ищут.

Ленин. А что на улицах? Началось или нет?

Фофанова. Да как вам сказать… Вроде все, как обычно. На улицах людей много, магазины работают, очереди… Если и началось, то как-то незаметно…

Ленин (просматривая газету). Что? Что? Они сошли с ума! Они решили ждать съезда! Это крах!

Фофанова. Что с вами, Владимир Ильич?

Ленин. Так вот почему меня маринуют здесь… Вы читали, что пишет Сталин в передовой? Не восстание сегодня, а ожидание съезда завтра. Теперь мне все становится понятным… соратники… друзья… Вчера Зиновьев и Каменев… сегодня Сталин и Троцкий… Маргарита Васильевна, никуда не уходите. Сейчас я подготовлю для вас письмо…

Перемена света.

(Сталину и Троцкому.) Что это значит?

Троцкий. События развиваются планомерно. Мосты развести не дали, собираемся установить контроль над телеграфом.

Сталин. Мы выбрали такую политику…

Ленин (яростно). Это говно, а не политика! Перестаньте кормить меня сказками! Я спрашиваю вас в лоб: сейчас три часа дня, мы имеем факт восстания или нет? Или вы снова пытаетесь протащить тактику ожидания съезда?

Троцкий. Вы посмотрите, как красиво все получится… Простым голосованием…

Ленин. А если у нас не будет большинства?

Сталин. Если…

Ленин. Где точные ответы на тысячи «если»? Их нет. Значит, будем строить тактику, исходя из невесомых величин, исходя из фраз? Но это же не политика, а азартная игра! Сегодня за нами идет большинство народа, у нас есть возможность почти бескровно взять власть, а вы играете вещами, которыми играть нельзя! Вы оба все время заглядываете в историческое зеркало, — как мы выглядим, какие молодцы, простым тактическим ходом решим великие стратегические задачи. А если сорвется? Чем прикажете удовлетвориться народу? Вашими охами и вздохами и идиотскими сожалениями?