Скромный герой

— Ну как же не везет этой бедной Армиде, — вздохнула донья Лукреция, как только Хосефита ушла. — Она угодила в ловушку еще похуже той, из которой хотела выбраться. Не понимаю, как это газетчики или полиция до сих пор ее не выцепили.

— Я не собирался шокировать тебя своими откровениями, Фончито, — смущенно извинился Эдильберто Торрес, опустив глаза и понизив голос. — Но вот, мучимый этим проклятым демоном плоти, я начал ходить в бордели и платить деньги проституткам. И это было ужасно: я сам себе был отвратителен. Надеюсь, ты никогда не поддашься этим мерзостным искушениям, как это случилось со мной.

— Я прекрасно понимаю, к чему этот подонок подталкивает тебя своими разговорчиками о шаловливых ручках и потаскухах. — Дон Ригоберто задыхался от бешенства. — Ты должен был бежать без оглядки и больше его не слушать. Разве ты не сообразил, что его так называемые откровения — это стратегия, чтобы заловить тебя в его сети, Фончито?

— Папа, ты ошибаешься! Уверяю тебя, сеньор Торрес говорил искренне, у него не было скрытых намерений. Он выглядел печальным, он умирал со стыда за эти свои поступки. У него внезапно покраснели глаза, голос пресекся, и он снова расплакался.

— Хорошо, что я, по крайней мере, прихватил с собой интересную книжку, — заметил дон Ригоберто. — До вечера нам придется еще долго сидеть на одном месте. Надеюсь, вам не придет в голову тащиться в кинотеатр по такой жаре?

— А почему бы и нет, папа? — запротестовал Фончито. — Хосефита сказала, что там кондиционеры и все такое современное!

— Давай немножко полюбуемся на их достижения, — поддержала пасынка донья Лукреция. — Разве про Пьюру не рассказывают, что это самый прогрессивный город в стране? Фончито прав. Давайте пройдемся по этому бизнес-центру: а вдруг там и впрямь дают какой-нибудь интересный фильм? В Лиме мы никогда вместе не ходим в кино. Ну же, Ригоберто, соглашайся!

— Я настолько стыжусь этих нехороших, грязных поступков, что сам налагаю на себя епитимью. И иногда, Фончито, сам себя бичую до крови, — признался Эдильберто Торрес поникшим голосом, с покрасневшими глазами.

— А после этого он предложил тебе заняться самобичеванием? — взорвался наконец Ригоберто. — Предупреждаю: я буду искать этого извращенца и на земле, и на небе, чтобы встретиться с ним лицом к лицу и вправить ему мозги. Он у меня в тюрьму отправится, а если попробует мне перечить, то я всажу ему пулю. Если он снова тебе явится, так ему и передай.

— И тогда он уже разрыдался по полной и больше не мог говорить, папа, — успокаивал отца Фончито. — Клянусь тебе, это не то, что ты думаешь. Потому что, только представь, посреди этого плача он вдруг замолчал и бросился прочь из церкви — ни тебе попрощаться, ничего. Казалось, сеньор Эдильберто Торрес в отчаянии и готов покончить с собой. Он не извращенец, а страдалец. Такого скорее можно пожалеть, чем испугаться, клянусь тебе.

В этот момент разговор был прерван нервным постукиванием в дверь кабинета. Одна створка приоткрылась, в проеме возникло озабоченное лицо Хустинианы.

— Зачем, как ты думаешь, я закрывал дверь? — прикрикнул дон Ригоберто и взмахнул рукой, не давая служанке произнести ни слова. — Ты что, не видишь: мы с Фончито заняты.

— Дело в том, сеньор, что они здесь, — пролепетала Хустиниана, — стоят на пороге. И хотя я и сказала, что вы заняты, все равно хотят войти.

— Они? — вскинулся Ригоберто. — Близнецы?

— Я не знала, что еще им сказать, что сделать. — Девушка говорила взволнованным шепотом, помогая себе руками. — Они явились с извинениями. Говорят, что дело срочное, что они отнимут у вас всего несколько минут. Что им передать, сеньор Ригоберто?

— Ну ладно, проводи их в малую гостиную, — сдался хозяин. — А вы с Лукрецией будьте начеку, если вдруг придется звонить в полицию.

Когда Хустиниана вышла, дон Ригоберто ухватил Фончито за плечи и пристально всмотрелся в его глаза. Он смотрел ласково, но настойчиво, а речь его стала неуверенной, просительной.

— Фончо, Фончито, дорогой сынок, я прошу тебя, умоляю: ради всего святого, скажи, что весь твой рассказ — это неправда. Что ты все придумал. Что ничего не было. Скажи, что Эдильберто Торреса не существует, и ты сделаешь меня счастливейшим человеком на земле.

Ригоберто увидел растерянность на лице сына. Фончито сильно, до синевы, закусил губу.

— О’кей, папа. — Фончито говорил теперь не как ребенок, по-взрослому. — Эдильберто Торреса не существует. Я его выдумал. Я больше никогда о нем не заговорю. Теперь я могу идти?

Ригоберто молча кивнул. Отец смотрел сыну вслед, и у него дрожали руки и сжималось сердце. «Несмотря на всю мою любовь, на все усилия, мне никогда его не понять, — подумал Ригоберто, — он так и останется для меня неразрешимой загадкой».

Перед встречей с гиенами Ригоберто зашел в ванную и умыл лицо холодной водой. Ему никогда не выбраться из этого лабиринта: все новые и новые коридоры, подвалы, повороты и развилки. Неужели жизнь так и устроена: что бы ты ни делал, непременно приведет тебя в пещеру к Полифему?[55]

В гостиной сыновья Исмаэля Карреры дожидались его стоя. Оба были в костюмах-тройках и при галстуках, как и всегда, однако, к удивлению Ригоберто, вид у них был вовсе не воинственный. Действительно ли они ощущают себя побежденными, жертвами — или просто переменили тактику? Какие у них намерения? И Мики, и Эскобита сердечно приветствовали хозяина дома, похлопывали по плечу и старались выказывать раскаяние. Эскобита извинился первым.

— Я очень плохо себя вел в последний раз, когда был в этом доме, дядюшка, — скорбно забормотал он, потирая руки. — Я вышел из себя, наговорил кучу глупостей и оскорблений. Я был как шальной, полубезумный. Приношу тысячу извинений. Еще и сейчас голова у меня мутная, я много недель подряд не сплю, принимаю успокоительные таблетки. Жизнь моя превратилась в сплошную муку, дядюшка Ригоберто. Клянусь, мы никогда больше не проявим к тебе такого неуважения.

— Сейчас у нас у всех головы мутные, и это многое оправдывает, — признал дон Ригоберто. — Последние события всех нас выводят из себя. Я не держу на вас зла. Присаживайтесь и давайте побеседуем. Чем я обязан вашему визиту?

— Мы больше так не можем, дядюшка, — вздохнул Мики. Он всегда казался более серьезным и рассудительным в этой парочке, по крайней мере в речах. — Жизнь наша сделалась невозможной. Тебе это, наверное, известно. Полицейские считают, что это мы похитили или убили Армиду. Нас допрашивают, нам задают самые оскорбительные вопросы, за нами день и ночь следят. У нас вымогают взятки, а если мы не даем, то заявляются с обыском. Как будто мы — преступники в сговоре, ну, ты понимаешь.

— А газеты, а телевидение, дядюшка! — подхватил Эскобита. — Ты видел, какой грязью нас поливают? Каждый день и каждый вечер во всех новостях. Мы и насильники, мы и наркоманы, а с таким прошлым вполне возможно, что мы виновны и в исчезновении этой дерьмовой чоли!

— Если ты будешь оскорблять Армиду, которая — нравится тебе или нет — теперь приходится тебе мачехой, то это плохое начало, Эскобита, — пригрозил дон Ригоберто.

— Ты прав, и мне очень жаль, однако я сейчас плохо контролирую то, что говорю, — снова извинился Эскобита. Мики вернулся к своей дурной привычке грызть ногти; он занимался этим делом с остервенением, не переставая, обрабатывая палец за пальцем. — Ты не представляешь, как страшно стало читать газеты, слушать радио, смотреть телевизор. На нас днем и ночью клевещут, обзывают дегенератами, бездельниками, кокаинистами и еще всякое в таком же роде. В какой стране мы живем, дядюшка!

— И совершенно бесполезно затевать суды, отстаивать свое доброе имя: нам отвечают, что это значит посягать на свободу печати, — пожаловался Мики. Он непроизвольно улыбнулся, но потом снова посерьезнел. — В общем, всем понятно: журналистика живет за счет сенсаций. Хуже обстоит дело с полицией. Тебе не кажется подлостью, что после того, как поступил с нами папа, теперь нас еще и обвиняют в исчезновении этой женщины? Нам ограничили свободу перемещения, пока продолжается расследование. Мы не можем даже выехать из страны, а как раз сейчас в Майами начинается «Open».