Скромный герой

— Именно так и просил представить, дон Ригоберто, — объясняла она. — «Передайте, Хустиниана, что это звонит новобрачный».

— Исмаэль! — Ригоберто пулей вылетел из-за стола. — Алло, алло! Это ты? Ты в Лиме? Когда ты вернулся?

— Пока еще нет, Ригоберто, — произнес насмешливый голос. Это был, несомненно, Исмаэль Каррера. — Я звоню тебе из одного местечка, названия которого, конечно же, не открою, потому что одна птичка мне чирикнула, что твой телефон прослушивается сам знаешь кем. Красивейшее место, можешь лопаться от зависти.

Исмаэль весело рассмеялся, а у Ригоберто возникло нехорошее предположение, что его друг и бывший начальник сбрендил, бесповоротно съехал с катушек. Способны ли гиены обратиться в детективное агентство и организовать прослушку его телефона? Нет, это невозможно, им бы на такое не хватило серого вещества. А вдруг все-таки да?

— Ладно-ладно, как хочешь, — ответил он шефу. — Наслаждайся жизнью, Исмаэль. Я вижу, ваш медовый месяц проходит замечательно и у тебя еще остался порох. Или по меньшей мере ты еще жив. Я рад за тебя, старик.

— Ригоберто, я в прекрасной форме. И вот что я тебе скажу: никогда в жизни я не чувствовал себя лучше и счастливее, чем в эти дни. Вот так-то.

— Ну что ж, замечательно, — повторил Ригоберто. — Я тоже не хотел бы тебя расстраивать, особенно по телефону. Но ты, надеюсь, в курсе всего, что здесь разворачивается? Проблемы так и сыплются на наши головы.

— Клаудио Арнильяс посвящает меня во все подробности, а еще присылает вырезки из газет. Я здорово веселюсь, когда читаю, что меня похитили и что у меня старческое слабоумие. Кажется, вы с Нарсисо выступили как сообщники в моем похищении?

Исмаэль снова рассмеялся — громко, долго, саркастически.

— Хорошо, что ты все это воспринимаешь с юмором, — проворчал Ригоберто. — Нам с Нарсисо здесь вовсе не до смеха, представь себе. Братцы своими кознями и угрозами почти свели твоего шофера с ума. Да и нас тоже.

— Мне очень жаль, что я доставляю вам неприятности, дружище. — Голос в телефоне сделался печальным. — Жаль, что заморозили твою пенсию и что путешествие по Европе пришлось отложить. Я знаю обо всем, Ригоберто. Тысячу раз прошу прощения у тебя и у Лукреции за эти неурядицы. Теперь уже недолго осталось, клянусь.

— Что такое пенсия или путешествие по Европе в сравнении с дружбой такого симпатяги, как ты, — отшутился дон Ригоберто. — И лучше уж я не буду рассказывать тебе про вызовы в суд и дачу показаний в качестве возможного сообщника в укрывательстве и похищении — лучше не буду омрачать твой восхитительный медовый месяц. В конце концов, я надеюсь, все это скоро станет поводом для шуток и веселых воспоминаний.

Исмаэль еще раз хохотнул — как будто не имел к последним событиям никакого отношения.

— Таких друзей, как ты, Ригоберто, давно уже нигде не сыскать. Я всегда это знал.

— Арнильяс тебе наверняка говорил, что твоему водителю пришлось скрыться. Близнецы натравили на него полицию, и я не удивлюсь, если эти отморозки пошлют еще и пару бандитов, чтобы отрезать ему сам знаешь что.

— Да, они вполне на такое способны, — признал Исмаэль. — Этот негр для меня — чистое золото. Попробуй его успокоить, Ригоберто, пусть не волнуется. Скажи, что его верность будет вознаграждена.

— Ты скоро вернешься или намерен наслаждаться медовым месяцем, пока сердце не лопнет и ты не окочуришься?

— Я вот-вот покончу с одним дельцем, которое тебя сильно поразит. Когда все будет готово — вернусь в Лиму наводить порядок. Сам увидишь, все проблемы решатся в мгновение ока. Мне правда жаль, что я доставляю тебе столько головной боли. Именно поэтому я и позвонил. До скорой встречи. Обнимаю, и поцелуй от меня Лукрецию!

— Я тоже тебя обнимаю, а Армиде — мои поцелуи, — сказал на прощание Ригоберто.

Повесив трубку, он долго смотрел на телефон. Венеция? Лазурный Берег? Капри? Где же сейчас эти голубки? В каком-нибудь экзотическом месте вроде Индонезии или Таиланда? Неужели Исмаэль действительно так счастлив, как рассказывает? Да, несомненно, если судить по его юношескому смеху. В восемьдесят лет этот человек узнал, что в жизни можно не только работать, но еще и сумасбродничать, лезть на рожон, получать удовольствие от секса и от мести. Тем лучше для него. В этот момент в комнату ворвалась нетерпеливая Лукреция:

— Что случилось? Что сказал Исмаэль? Рассказывай, рассказывай!

— Он кажется очень довольным. Только представь: все наши новости для него — повод посмеяться. — Но тут Ригоберто снова охватили сомнения. — Послушай, Лукреция, а что, если он действительно свихнулся? Если он даже не понимает, какие глупости творит?

— Ты шутишь, Ригоберто?

— До сих пор Исмаэль казался мне абсолютно трезвомыслящим, отвечающим за свои поступки человеком. Однако, услышав этот хохот в телефонной трубке, я призадумался. Ведь все здешние события для него только повод развлечься, как будто ему наплевать и на скандал, и на свистопляску, в которую он нас втянул. В общем, я сам не знаю, — может быть, я стал чересчур подозрительным? Ты понимаешь, в какое положение мы попадем, если выяснится, что Исмаэль в одночасье впал в маразм?

— В недобрый час ты подсказал мне эту идею, Ригоберто. Может, я теперь всю ночь буду об этом думать. Предупреждаю: если я не усну, тебе же будет хуже.

— Все это глупости, не обращай внимания, это как приметы: чтобы не случилось того, о чем я говорю вслух, — успокоил жену Ригоберто. — Однако, по правде сказать, я не ожидал застать его в таком беззаботном настроении. Как будто все это не с ним происходит. Ну прости, прости. Я знаю, что с ним случилось. Он счастлив. Это и есть главная причина. Впервые в жизни Исмаэль узнал, что это такое на самом деле — соитие. То, что было у него с Клотильдой, скорее называлось супружескими развлечениями. А с Армидой все идет через грех и получается намного ярче.

— Опять ты со своими пошлостями! — возмутилась донья Лукреция. — К тому же я не понимаю, что ты имеешь против супружеских развлечений. По-моему, в нашем случае все происходит ярче некуда.

— Безусловно, любовь моя, у нас с тобой все превосходно. — Ригоберто поцеловал жене руку и приложился к щечке. — Лучше всего будет поступить так же, как Исмаэль, — не придавать этому делу значения. Вооружиться терпением и ждать, пока не пройдет буря.

— А не хочешь куда-нибудь выбраться, Ригоберто? Давай сходим в кино, поужинаем в кафе.

— Давай лучше посмотрим кино дома, — ответил он. — У меня дыхание перехватывает от одной мысли, что нам встретится кто-нибудь из этих, с микрофончиком, с фотокамерой, и будет приставать с расспросами об Исмаэле и близнецах.

С тех пор как журналисты прознали о свадьбе Исмаэля и Армиды, о стараниях близнецов через суд и полицию расторгнуть этот брак и объявить собственного отца недееспособным, прочие темы как будто перестали интересовать газеты, радио- и телепрограммы, так же как и участников блогов и социальных сетей. Факты исчезали под яростным напором преувеличений, выдумок, зубоскальства, клеветы и злословия, — казалось, на поверхность разом выплеснулась вся людская злоба, бескультурье, извращенность, зависть, недоброжелательность, комплексы. Если бы сам Ригоберто не очутился в центре этого газетного водоворота, если бы его ежечасно не атаковали писаки, компенсирующие свое невежество настырностью и желчью, тогда он подумал бы, что это действо, в котором Исмаэль Каррера и Армида превратились в великое развлечение для всего города, где газеты, радио и телевидение поливают их грязью, где они сгорают на медленном огне, который Мики и Эскобита поддерживают новыми заявлениями, интервью, домыслами, фантазиями и бредом, — это действо показалось бы ему увлекательным, а к тому же назидательным и поучительным. Спектакль об этой стране, об этом городе и вообще о душе человеческой. И о том самом зле, которое — судя по сочинению — очень занимало сейчас его сына. «Да, назидательное и поучительное», — подумал Ригоберто. Спектакль сразу о многом. Функция печати в это время или, по крайней мере, в этом обществе — не информировать людей, а стирать всякое различие между ложью и правдой, заменять реальность океанической громадой вымыслов, где на поверхность выходят все комплексы, поражения, обиды и травмы нации, изъеденной завистью и злобой. Вот еще одно доказательство: маленьким пространствам цивилизации никогда не справиться с безбрежным варварством. Разговор с бывшим начальником и другом сильно удручил дона Ригоберто. Он не жалел, что помог Исмаэлю и выступил свидетелем на его свадьбе. Однако последствия того росчерка в документе начали его донимать. И дело было не столько в судебных и полицейских происках и не в задержке пенсии: Ригоберто полагал (постучать по дереву, чтобы не сглазить), что этот вопрос как-нибудь да разрешится. И они с Лукрецией смогут поехать в Европу. Самое скверное — это скандал, в который он оказался втянут: про Ригоберто теперь почти каждый день судачили на страницах помоечных газетенок, источающих желтое зловоние. Ригоберто задавался горьким вопросом: «И чем тебе помогла эта маленькая обитель книг, гравюр и дисков — прекрасных, безупречных, изящных, умных образчиков, которые ты подбирал с такой заботой, с надеждой, что в этом крохотном уголке цивилизации обретешь защиту от бескультурья, легкомыслия, глупости и пустоты?» Его давняя идея о том, что необходимо воздвигать в бурном море такие вот островки, цитадели культуры, недоступные внешнему варварству, явно давала сбой. Скандал, устроенный его другом Исмаэлем и двумя гиенами, пропитал ядом, гноем и кислотой даже личный кабинет Ригоберто, это пристанище, куда уже много лет (двадцать, двадцать пять, тридцать?) он удалялся, чтобы жить настоящей жизнью. Жизнью, которая освобождала его от страховых полисов и контрактов, от козней и интриг внутри его конторы, от лживости и кретинизма людей, с которыми ему приходилось ежедневно общаться. Теперь же из-за скандальных событий одиночество этого кабинета ничем не могло ему помочь. Накануне Ригоберто попробовал. Он поставил на проигрыватель замечательную вещь, ораторию Артюра Онеггера «Царь Давид», записанную в парижском соборе Нотр-Дам, — она всегда его восхищала. На сей раз дону Ригоберто ни на секунду не удалось сосредоточиться на музыке. Он отвлекался, память вновь являла ему образы и тревоги последних дней, его потрясения и горечь из-за мелькания его имени в новостях; хотя Ригоберто не покупал газет, их приносили знакомые, они не упускали случая поговорить о скандале с Ригоберто и Лукрецией, отравляя им жизнь. Он был вынужден выключить проигрыватель и посидеть в тишине, слушая удары сердца, ощущая соленый вкус во рту. «В этой стране невозможно создать уголок цивилизации, пусть даже крохотный, — подвел итог Ригоберто. — В конце концов варварство стирает его с лица земли». И он повторил про себя еще раз — как и всегда, когда на него накатывала депрессия, — что в молодости сделал ошибку, отказавшись эмигрировать и оставшись в ужасной Лиме; тогда молодой человек был уверен, что сможет так организовать свою жизнь, что, даже если ради пристойного заработка ему придется проводить по многу часов в день в суетном гомоне перуанцев из высшего общества, по-настоящему он будет жить в своем маленьком анклаве — чистом, прекрасном, возвышенном, созданном на основе духовных ценностей, устроенном им самим в противовес ярму повседневности. Именно тогда у Ригоберто возникла мысль о спасительных участках: он полагал, что цивилизация никогда не была единым движением, общим для всех порядком вещей, средой обитания для всего общества, существовали лишь маленькие замки, возведенные во времени и пространстве, сопротивлявшиеся постоянному натиску той инстинктивной, грубой, косной, безобразной, разрушительной звериной силы, которая властвовала над миром, а теперь утвердилась и в собственном доме Ригоберто.